"Каков лучший способ заставить человека что-либо сделать?" задается вопросом наука (симптоматично само по себе – чем наука-то теперь озабочена), и отвечает: "Заставить его захотеть это сделать". ХХ век, век перепроизводства, это и время окончательного становления и бурного развития психологии; а какая проблема для всей вообще психологии (до ее перерождения в чистую технологию – нейролингвистическое программирование) является центральной, ради чего все, в чем интрига? Мотивационная сфера. Вот за это платят деньги, и очень большие. Настолько, что "пирамида" Маслоу вырастает на этом финансировании меж двух наук, фактически вне науки, "вне (ее) закона", полностью представляя исключительно практический интерес. И тот же век перепроизводства глобализует явление, не только антирациональное и ненаучное, но по сути противное самому даже практическому интересу – моду.
Мода уже стала одним из факторов глобализации в современной культуре. И дело не только в том, что одни и те же образцы модных вещей и разнообразных культурных форм узнаваемы, присутствуют более-менее равномерно в любом уголке Земли. Дело, скорее, в том, что мода полностью, глобально проникает человека, становится для него пропуском к социальному участию и забирает практически все время и пространство человеческой жизни.
Пространственно современного человека мода захватывает полностью. Она диктует страну (место) проживания, район, дом, мебель, одежду. Даже то, каким должно быть тело человека, включая моду не только на его массу и форму, но и на его вообще наличие - прятать одеждой или выставлять напоказ. Мода забирает все большую власть также и над временем человеческой жизни. Модный стиль жизни означает и моду на способ индивидуального изживания времени - режим труда, отдыха, особенности общения и т. д. Мода удерживает внимание человека у прилавков, у экрана телевизора и газетных страниц с рекламой, даже на рабочем месте или в поисках работы, поскольку предполагает ускоренные – повышенные - траты. Самая разная реклама, с которой мы сталкивается повседневно – канал, по которому утекает время жизни. Это и реклама в СМИ, и торговцы, навязчиво предлагающие свой товар, просто требующие, чтобы на него обратили внимание, разнообразные просители денег, преграждающие дорогу на улице – будь то просто так, в виде милостыни, или, опять же, за какой-то товар.
Эпоха постмодерна порождает моду на потребление, поскольку нуждается в ней. Модность предполагает возможность бесконечной сменяемости и размытости очертаний вплоть до исчезновения предмета моды. Если мода существует на потребление как таковое, она захватывает потребителя, то есть, исходя из глобальности потребительской установки в наше время – самого человека. Потребителем сейчас быть модно.
Потребительский мотив возникает и закрепляется, если предмет человеком, во-первых, вожделен. Мода является той формой, в которой образцы субкультурных смыслов (воплощенных или идеальных) становятся желаемыми. Она - механизм порождения желаний, точнее говоря, навязывания. Она стимулирует человека приобретать и диктует, что именно. Во-вторых, предмет вожделения, чтобы оно не пропадало, а, напротив, удерживалось и подпитывалось, не должен представляться человеку совсем уж недоступным (об этом подробно пишет, к примеру, Бауман, в книге "Мыслить социологически"). Эта подпитка желания приобрести происходит за счет призрачной возможности, выражающейся в определенной денежной сумме, приобрести данный товар. Моду делают многообразной не бессистемно, а адаптируя для различных уровней дохода. Потому мода является также и механизмом отбора желаемого из многообразия вещных и виртуальных товаров. Чтобы такое навязывание желаний было возможно.
Человека надо заставить захотеть. Получается довольно хитрая задача: воспитать в человеке желание хотеть, да так, чтобы это "желание хотеть" (а оно сродни витальности) было управляемым, разгоралось и упразднялось по необходимости. Мода является средством формирования в человеке представлений о необходимости включаться в потребление, а, значит, и в социальную связь. То есть, фактически, проявлять себя в качестве человека.
О необходимости моды для процесса производства пишет Бодрийяр. В эпоху серийного производства однотипных вещей индивидуализироваться (удовлетворить вкус индивида) товар может только за счет изменения несущественных ее признаков, поскольку изменение признаков существенных привело бы к утрате вещью ее функциональной абсолютной пригодности, то есть к падению качества товара. Это нужно производству, поскольку любая вариативность, приводящая к снижению функциональности товара, обеспечивает необходимость товар снова и снова производить и поставлять на рынок. Мода является механизмом, обеспечивающим потребность в менее качественном товаре, который, конечно же, быстрее выходит из строя и "физически", и идеально – со сменой вкуса. Бодрийяр пишет: "Сам строй производства безудержно стимулирует потребление с помощью несущественных различий" (1, 119). Серия вещей, отличающихся от оригинала несущественно, образует "вторичную серийность", которая и составляет моду, которая и формирует вкус, эстетическую восприимчивость, понятие о приемлемости. То есть человек начинает хотеть только то, что модно. Воспитание вкуса (который, по сути, основан на выделении только несущественных признаков, иначе это будет уже не вкус и будет о чем спорить) имеет глубинный смысл, онтологическую необходимость: вкус нужен для того, чтобы подкрепить потребность человека социализироваться, отнести себя к какой-либо группе, выбрать и придерживаться той или иной социальной модели. Вкус к вещам удерживает человека от суицидальных тенденций, имманентно порождаемых эпохой. Играя словами, можно сказать, что вкус призван поддерживать в современном человеке вкус к жизни. Причем, поскольку социализация затруднена, вкус к жизни именно "по вкусу", по индивидуальному, в отличие от общественного. Вкус нынче оправдывает индивидуализм, и чтобы в этом убедиться, достаточно простого эмпирического наблюдения.
Тенденцию поменять в процессе потребления местами товар и человека заключает в себе уже производство. Мода преобразует, "переворачивает" само потребление, и кроме того, что обеспечивает производству его непременное условие - потребителя, ускоряет моральное устаревание вещей и закрепляет взаимозависимость вещи и человека. Потребление модного товара принципиально отлично от потребления товара, не отмеченного печатью моды с тем или иным знаком. Дело в том, что владение, пользование некогда приобретенным, уже не ценно, бессмысленно. Ценность и смысл имеет сам процесс приобретения. Потребляется уже не товар (ибо его потребительная стоимость иллюзорна, представлена как статус), а покупательская способность человека. В способности купить воплощается, в конечном счете, всякая способность "человека моды", поскольку стремительная сменяемость нужного (с точки зрения моды) обращает человека в заработчика денег как гаранта своей покупательской способности. Выходит, в покупке модной вещи потребителем выступает уже вещь, точнее, статус, который она обещает, а потребляемым – человек. Завороженный соблазнами статуса, обещаемого вещью, он сам же и продается, при этом с восторгом, поскольку уверен в том, что он – покупатель.
Мода на потребление означает виртуальное уничтожение потребителя. Не противоречит ли это утверждению, что современная культура, чтобы существовать, в человеке-потребителе нуждается? По-видимому, данное противоречие имеет место, но не только на бумаге, а также и в действительности, потому на бумаге должно быть именно так (в виде противоречия, некоторых взаимоисключающих утверждений) и зафиксировано. Это соответствует тому, что человек все еще существует и воспроизводится, но направленность его личности суицидна. Можно сказать, что мода на потребление является одним из механизмов исчезновения субъекта в культуре постмодерна. Исчезновения в данном случае однозначно насильственного, говоря проще – уничтожения, ввиду роли в этом процессе рекламы и тех методов, которыми она пользуется. Вот это – террор! Вот это – страшно! А вы говорите: Бен Ладен, Дракула и коммунисты!.. Нам так живописно и показывают страшные последствия терактов, чтобы заглушить ужас от утечки нашей жизни в телеэкран.
Человек уже сомневается в реальности своего бытия (или не сомневается в нереальности его), если не отражен в моде, не отмечен модными предпочтениями. Он видит себя теперь отраженным в моде, как некогда – в боге. Мода теперь диктует человеку его общественное лицо, поведение, мораль – как основу поступка и идеологию, которой он придерживается. Мода на себя такого-то, на способность и желание именно так, а не иначе, поступать, означает моду на установку, жизненную позицию. Не просто на коммуникативные особенности, стиль жизни, но и на базовую структуру жизнедеятельности, те принципы, которые задают ее структуру.
Чтобы подчинить нечто, надо сделать его модным. Сменилась мода на идеологию – сменилась и точка отсчета человеческой фактичности. Это выбивает из-под ног человека прошлое, а вместе с ним и будущее. Леонид Ионин пишет, в связи с этим, о разрушении биографии человека, то есть "соотношения пройденного пути и перспективных жизненных планов" (2, 232). Попадая в новый ситуативный контекст, факт биографии меняется. Факты жизни, каковыми они являются сами по себе, вне повествования, как бы исчезают, во всяком случае, в субъективном восприятии человека. Неустойчивость настоящего лишает человека прошлого – "тени, которую отбрасывает будущее" (Л.Ионин), а с ним и самого будущего - согласно абдуктивной логике обыденного мировосприятия. Будущее становится не просто призрачным, нереальным, оно становится устрашающим. Помните, кто, согласно народному фольклору, не отбрасывает тени? Появляется естественное (!) желание вбить в свое будущее осиновый кол, или послать серебряную пулю. Исчезновение фиксированного чем-то кроме ситуативного контекста настоящего лишает человека и прошлого, и будущего – вообще самого себя.

Человек становится ситуативным. В чьих руках теперь его самочувствие в качестве человека? В руках того, кто владеет ситуацией. От того, что это рабство виртуально, существенно ничего не меняется, особенно с учетом виртуализированного, симулятивного отношения человека с миром вещей, его окружающих. Мода становится орудием управления витальностью, иглой Кощеевой, и дает ключ к самим основам жизнедеятельности общества, а значит и допуск к глобальному им (обществом) управлению.
* * *
Остается открытым вопрос о кутюрье.
"В жестоких кастовых обществах – феодальных или архаических – число знаков невелико, их распространение ограничено, каждый из них в полной мере весом как запрет…, как взаимное обязательство, такие знаки не бывают произвольными… Произвольность знака появляется тогда, когда, вместо того чтобы связывать двух лиц узами неразрывной взаимности, он начинает в качестве означающего отсылать к расколдованному миру означаемого, общему знаменателю реального мира, которому никто ничем не обязан" (1, 114). Симулякр появляется как граница некоторого содержания, которая обеспечивает отделенность от другого и в силу этого является отрицанием, причем, связующим. Так всегда происходит в процессе определения и именования. Граница чего-либо косвенно определяет и то, что вне границ. В силу этого симулякр потенциально готов стать знаком иного содержания, противоположного первому. Поскольку на этом (первичном) уровне симулякра мы знаем точно его природу – знак закрепляет жестко определенное социальное содержание - можно сделать вывод о характере самого симулякра: он будет отрицанием жесткой закрепленности вне зависимости от конкретного содержания табу. Потому форма культуры, табуированная ранее, которая не только не рассматривалась как имеющая право на существование, но и вообще не рассматривалась, теперь имеет свой знак, подаренный ей "официальной" культурной формой. На этом этапе смысл имеет сам факт протеста против существующих культурных форм, вне зависимости от "качества" предлагаемого взамен содержания. В этом видна доминирующая роль симулякра, первичность формы, ограничения, отрицания как такового.
Ирония процесса развития состоит в том, что выход за пределы, расширение содержания, преодоление границы составляет тенденцию развития самого явления и одновременно - логику становления симулякра. Отрицающая старое содержание форма сама по себе необходима (форма, естественно возникшая и совершенная уже существующего), потому ею не так просто пренебречь; она устойчива, и это делает возможным в ее рамках смелое социальное творчество - она выдерживает чрезмерные колебания смыслов. Потому содержание, плодимое ею, многообразно и множественно уже новыми формами. Так симулякр закрепляет себя, плодя новые формы жизни. Это же - не что иное, как его исчезновение в качестве знака обязательно отсылающего, а значит, и отсылающего к обязательному.
"С концом обязательного знака наступает царство знака эмансипированного, которым могут теперь одинаково пользоваться все классы.… Это переход от ограниченного числа знаков, "свободное" производство которых находится под запретом, к массовому распространению знаков согласно спросу" (1, 114). Технология преступания границ освоена и становится способом творчества новых культурных форм, то есть новой культурой творчества, новым его способом осуществления. Рождается симулякр-монстр, симулякр-мутант, симулякр симулякров – знак творчества от формы, а не от содержания, привычка культуры онтологизировать любое значение, бесконечно множить смыслы и творить новую (от знака) реальность.
Лики симулякра бесконечны. Холодная война – виртуальная война, симулякр войны, который периодически онтологизируется в той или иной части мира войной настоящей - "хвост, который виляет собакой". Папа Римский, который уже не просто знак католицизма, а самый настоящий симулякр, онтологизируемый в интересах тех, кому нужны индульгенции. Фашизм как симулякр совершенного человека, по своему разумению борющегося с несовершенством. Наконец, демократия как симулякр политического участия. Симулякр способности суждения – мода. Интернет – симулякр общения…
Есть и симулякр творчества, и в силу генетического родства творчества и культуры этот симулякр онтологизируется новой культурой, культурой нового типа. Это культура не естественная, не в отношении с природой создаваемая, а в отношениях симулякров разного уровня. Культура больше не коренится необходимо в природе, а коренится в природе симулякра, в отрицании бытия в пользу знака. Культура больше не природна, не естественна, она искусственна, то есть создана произвольно в отрицание всяческих критериев.
Эмансипированный знак позволяет каждому наполнять культуру индивидуально значимым смыслом, и значимым не менее, чем все другие. Эмансипированный знак создает культуру индивидуализма, он чреват экзистенцией. Экзистенциализм и ознаменовал эпоху знаковой эмансипации.
Однако множественность смыслов тяготеет к ускорению их сменяемости в едином смысловом потоке, где уступает единству – сменяемости как таковой и тяготению к осмысленности как таковой, независимо от ее конкретности. Глобализация происходит на внутриличностном уровне как приведение в единство единичных смыслов. Тяготение к осмысленности как таковой, безотносительной, делает любой смысл приемлемым, продуцирует апологетику приемлемости для человека каких угодно культурных смыслов и форм.
В чем состоит природа критерия согласно рационалистически ориентированной философии, откуда он происходит? Из логики саморазвития предмета. Но такое понимание критерия предполагает его четкость и жесткость. В наше время вопрос о критериях снимается сам собой в силу постмодернистской логики: сначала критерии релятивизируются, затем отрываются от основы, перемещаются произвольно, и, наконец, онтологизируются, то есть наращивают симулятивное содержание.
Современность демонстрирует нам исчезновение всеобщего содержания человеческой сущности - завершенность логики развития от всеобщего к индивидуальному и дальше – к исчезновению индивидуального. Ситуация пост такова, что индивидуальное бытие уже не тяготеет к общественному, оно изначально лишено собственной природы, изначально несущественно. Если за личностью не стоит совокупная сила человечества – как личность вообще возможна? Всеобщее рассыпается атомарностью и утрачивается как единство, существенность и субстанциональность человеческого мира. В начале века философия говорила о смерти человека общественного, предчувствуя в этом утрату существенности и, в конечном счете, бессмысленность, лишенность смыслов существования индивида. Состояние атомарности, абсолютного одиночества человека было осмыслено еще экзистенциалистами. Современная эпоха знает уже не просто атомарного человека, а человека без онтологии - виртуального.
Жизнь теперь не представляет собой единства, ее нет как цельности. Она теперь – анекдоты, события из жизней (в разных мирах) соединенные произвольно. Более того: виртуализация жизненного пространства-времени вообще стирает грани жизни и смерти и усложняет осмысленность края, "границ" жизни. Оказалось, что вместе с утратой смысла жизни, о котором говорит экзистенциализм, человечество потеряло нечто даже более существенное. Смысл жизнь можно симулировать, по совету Франкла, или найти в самой жизни - по расхожей рекомендации, или углубиться в экзистирование и найти… Много версий, есть о чем подумать, а, поскольку процесс поиска займет некоторое время и жизненных сил, то сам по себе уже составит смысл. Настоящий ужас утраты смысла жизни состоит в том, что он лишь симптом другой утраты – смысла человеческой смерти. Смысл, необходимость, обусловленность смерти идущим на смену будущим бросает на жизнь отблеск, и именно он проясняет для жизни смысл. Человечество утратило культуру смерти, культуру ухода, сменяемости, развития. Человечество сегодня сложно различает живые и мертвые культурные формы, путается в них, и уже само о себе не знает, на каком оно свете. Человек, готовый пилотировать пассажирский самолет в многоэтажное здание, полное людей, и считающий себя миссионером, изначально воспринимает мир нежизнеспособным. Ведь фанатику идея, овладевшая им, уже в силу власти над его личностью представляется практически осуществленной. Он одержим смертью, и, поскольку, умерев один раз по-настоящему, лишает себя удовольствия сделать это повторно, он проигрывает (ludens!) свою смерть многократно. "Так бывает при захвате заложников… заложник является заместителем, alter ego террориста; его смерть замещает собой смерть террориста, да они могут и слиться в одном жертвенном акте" (1, 99). Терроризм естественен для современной культуры, он отстаивает и демонстрирует публично право на смерть. Он просто практически делает то, о чем только говорит современная философия.
Когда сущностно различные культурные формы рядоположены и одинаково бессмысленны для человека, различить их не помогут ни здравый смысл, ни наука, ни мораль, ни прочие "помочи", выручавшие человечество ранее. Здесь нужны критерии необходимости развития культуры в той или иной форме, критерии отличения живого от мертвого, и при свойственном новой культуре отсутствии таковых вообще невозможно сказать, живо общество или только симулирует. Планета зомби. В этом смысле современный терроризм чувствителен к тенденциям развития как активный экзистенциализм, практическое экзистирование (выводы из философии абсурда) и приведение суицидальной установки в действие.

Ругается в своей книге Бодрийяр на Маркса, а на деле развивает его теорию капитала.
"Нью-Йорк – единственный в мире город, который на протяжении всей своей истории с поразительной точностью и в полном масштабе являет собой современную форму системы капитала; при перемене этой формы мгновенно меняется и он сам – чего не делал ни один европейский город" (1, 145). Капитал – не сумма денег, не способность к чему-либо, это, прежде всего и по сути – общественное отношение. Смена формы капитала означает смену типа отношений в обществе, продолжение его (капитала) существования. Если он предельно развит, совершенен и в силу этого самодостаточен - как возможно дальнейшее его развитие? Только через его исчезновении в чем-то другом, идущем на смену. Если нет – а идея коммунизма как способного сменить капитал способа отношений исчерпала себя с развалом социализма - возможен только один путь. Это путь самоуничтожения, если не полного, то умеренного, с тем чтобы нарастить в насильственно освобожденном культурном пространстве снова, воспроизвести движение, некогда уже осуществленное.
"Сам факт наличия этих двух идентичных башен означает конец всякой конкуренции, всякой оригинальной референции. Чтобы знак обрел чистоту, он должен продублировать себя, самодублирование знака как раз и кладет конец тому, что он означал"(1, 146). Уничтожение этого самодублированного знака – знак протеста против окончательной победы монополии над конкуренцией – товаров, идей, смыслов.
Человек эпохи глобализации – идеальный потребитель смыслов. Спрос на смыслы формируется и удовлетворяется как любой другой. Глобализация делает смыслы необязательными и легко сменяемыми, она устанавливает на них моду. Вопрос о смысле жизни вообще – это как раз высказанная потребность в едином критерии, способном остановить смыслоуничтожающую сменяемость. Любой смысл, любое понимание мира и места человека в нем теперь имеет право на существование. А, значит, любое действие теперь не противно человеческой природе. Согласно мысли Лотмана, можно предсказать поступки умного и дурака, безумца же – невозможно, эта непредсказуемость и составляет природу безумства. Человечество уже пережило и рациональность, и иррациональность, и теперь утратило критерии их различения. В лице человека природа сошла с ума. События, которые казались невероятными, запредельными смыслу вообще – теперь совершенно реальны. Невозможно забыть безумный от пережитого ужаса взгляд мужчины-американца, который рассказывал, что больше всего в тот день его потрясли падающие на землю прямо с неба люди.
Безумием показались 11 сентября даже очевидцам события в Нью-Йорке, но очень скоро стали восприниматься спокойнее - как ставшая, утвердившаяся реальность. Перелом в осмыслении произошел так скоро по причине давно сложившейся готовности человечества к культурному безумию; просто это открытие было так страшно, что понадобилось подтверждение со стороны чувственности (увидеть!), чтобы решиться назвать это своим именем. Терроризм как активное утверждение культурной модели поведения не противен современной культуре. Он как раз в ее духе! Он имманентен ей, он совершенно объясним и в силу этого – допустим и активно претендует на статус необходимости. Это онтологизированная модель определенного типа развития, онтологизация симулякра вообще, принципа симулякризации как абсолютного отграничивания, отрицания. Отрицание как таковое, в принципе, отрицание вообще и всеобщего – человечества. Восстание против природы посредством знаковой онтологии. Подростковая болезнь, нигилизм в отношении родителей, происходящая от острой неудовлетворенной потребности в самопонимании, самоидентичности и сознания собственной нужности. Затянувшаяся подростковость человечества, грозящая ему самоуничтожением.
"Со стороны природы" такое уничтожение человеческого духа – также "боязнь" развития, саморазрушение с целью воспроизвести заново уже случившееся некогда движение. Тут необходимой становится диктатура человека в отношении природы; тут требуется переделка природы, прежде всего и для начала – природы человека, уход от того способа развития, который чреват самодостаточностью симулякров. Уход от той логики развития, которая дает ряд культуры традиционная-модерн-постмодерн, ибо это единая стрела истории, и она, а не самолеты, ведомые террористами, ударила в сердце современного мира. В чем террористам не откажешь, так это в хорошем вкусе: они облюбовали совершенное.
Однако позволить человеку уничтожение (смену, отрицание) собственной природы – для природы неестественно, "неприродно", и она бы должна этому активно противиться. Она оставила человечеству теперь только один выход – организовать ее в целом под собственный интерес, согласно идее. Идея, определяющая бытие – это то, в чем пирода сегодня нуждается. Если сравнить культуру постмодерна, порожденную глобализацией и террористическую культуру современного радикального ислама, то какая из них идейней? Вторая. Другое дело, что эта идея мира уж точно не спасет.
Глобализация представляет собой войну против личности и вследствие этого "включает" механизм ответной, спасительной реакции - личностный же протест. Терроризм возможен на чьи угодно деньги, использоваться может в чьих угодно интересах, скрепляться какой угодно идеей, но суть его, онтологическая его необходимость, (почему он вообще возможен как явление в культуре) – активный, «не на жизнь, а на смерть» протест против уничтожения личностного в современной культуре.
Анализируя ситуацию постмодерна, концентрируют внимание на том, что пост – после модерна наступающая эпоха, в противовес ему и в его отрицание, при неспособности к творчеству абсолютно нового - бесконечное варьирование уже существующих смыслов. И, как правило, упускается мысль о том, что посткультура - лишь полагание, реализация, прорыв в существование тенденций самого же модерна.
Террористы, а позже – терроризм как сформированный принцип действия - существуют давно, но именно глобализация придала террору глобально разрушительный характер. Так же как города существовали задолго до урбанизации, но именно она сделала человека человеком города. Мир пытается по старинке путать себя вопросом: кто вскормил Бен Ладана? А ведь вопрос явно стоит иначе: возможно ли было не вскормить его, при всеобщей глобализации не глобализовать терроризм?
Вероятно, нет.
В этой связи интересно звучит мысль о том, что мусульманский терроризм представляет собой противостояние не глобализации как таковой, а только определенной ее модели и сам есть определенная модель глобализации. Если это действительно так, то даже успешная война с терроризмом не решит проблемы - если такая война вообще может быть успешной; такая война будет идти не на жизнь, а на смерть, и обе противоборствующие стороны обречены, а вместе с ними – человечество.
Если же терроризм имеет антиглобалистскую суть, то он может лишь частично разрушать имеющиеся уже симулятивные структуры и своими действиями только продлевать жизнь культуры модерна. А затем перепроизводство смыслов будет снова достигать критической точки и призывать своего чудовищного спасителя – разрушителя ЗНАКА. В этом случае идея террора будет время от времени уступать тенденциям мирового развития и создавать видимость поражения, но лишь до тех пор, пока не сделает самой крупной из всех возможных, ставки.
Рационалистская культура модерна обречена воспроизводить постмодерн как собственные, достигшие крайней точки развития и реализовавшиеся тенденции. Постмодерн действительно противостоит модерну абсолютно, но эта абсолютность и выдает их генетическое, сущностное родство. Глобализация удваивает культуру и противопоставляет двумя по видимости противоположными типами культур. Достигшие предела противоречия модерна разрывают культуру надвое и жертвуют ее онтологией в пользу симулякра - исходя из знакового характера современности.

"Почему здание World Trade Center в Нью-Йорке – из двух башен? Парадоксально, но если бы башня была только одна, монополия не воплощалась бы в ней, так как мы видели, что она стабилизируется в двоичной форме. Чтобы знак обрел чистоту, он должен продублировать себя; самодублирование знака как раз и кладет конец тому, что он обозначал. Две башни WTS являют зримый знак того, что система замкнулась в головокружительном самоудвоении.
Они отражают друг в друге идею модели, каковой они являются друг для друга, и их одинаковая высота уже не обладает смыслом превосходства – она просто обозначает, что стратегия моделей и подстановок отныне исторически возобладала в самом сердце системы над традиционной системой конкуренции… Остается только серия, замкнутая на цифре 2, как будто архитектура, как и вся система, выводится теперь из неизменного генетического кода, из раз навсегда установленной модели".


Цитируемые источники:
1. Бодрийяр Ж. Символический обмен и смерть. – М.: Добросвет 2000 – 387стр.
2. Ионин Л.Г. Социология культуры: Путь в новое тысячелетие. Учебн. пособ. Изд. 3е.– М.: Логос, 2000. –432с.
3. Кара-Мурза С. Манипуляции сознанием. (Серия: история России. Современный взгляд). – М.: Алгоритм, 2000. –736с.


Елена Грицай (с)