Читаю помаленьку Шолом-Алейхема – с подглядками в комментарии от неизвестного мне литературоведа Фрумкина. И с великой для себя неожиданностью натыкаюсь на авторитетное разъяснение согласно которому Джон Стюарт Милль являлся английским философом-идеалистом.

Первой реакцией на этот шедевр было охренение. Потом, перебрав мысленно все кары которые товарищ Фрумкин заслуживал за клевету, я задумался о том откуда же нерадивый комментатор мог заимствовать свою характеристику. Сколько я помнил, до такого идиотизма и свинства не додумывались даже советские говносправочники, следовавшие известному пасквилю товарища Ленина. И правда – во всех доступных мне источниках Милля называют позитивистом (что само по себе сомнительно, но не смертельно), а никак не идеалистом, даже во 2 м сталинском издании БСЭ. В философском словаре 1940 г. Милля, правда, вообще нет, в отличие от Радищева. Но прояснению вопроса это не помогает.

Могло, правда, сложиться и сложнее. Скажем, товарищ Фрумкин мог написать что Милль позитивист, а редактор Светланов – исправить для большей политической ясности на идеалиста. Но сути это не меняет, потому что один леший товарищи Фрумкин и Светланов представители замечательного сословия советской интеллигенции, о позитивистах слышавшие только из обязательного знакомства с "Материализмом и эмпириокритицизмом". Скорее всего товарищ Фрумкин рассуждал на уровне женской логики по линии "рыбка-щука-кусается-гражданеонменясукойобозвал" Памятуя из означенного пасквиля или из какого-нибудь советского говносправочника что идеалистом был, допустим, товарищ Мах, и имея в виду из тех же источников что позитивизм это вообще скрытый идеализм, товарищ Фрумкин ничтоже сумяшеся заключает что Милль тоже идеалист, хотя конкретно про Милля говносправочники такого не писали. И дело не в том что конкретный товарищ Фрумкин проявил в отдельно взятом случае свой дебилизм, а в том что его ошибка совершенно систематическая, характеризующая интеллектуальный кругозор советской интеллигенции (как совокупности товарищей фрумкиных и светлановых).

Банально просто сказать что этот кругозор был узок. Менее очевидно, но не менее важно другое. За номинальным материализмом (а ничего кроме материализма номинально быть не могло) скрывался широкий спектр квазидуховных шатаний, из которых самыми безобидными – чуть ли не симпатичными – были, пожалуй, восточно-эзотерические, т. е. всякие там йоги-хуйоги вкупе с ранними версиями белыхбратств и харекришн, а также примкнувшими к ним Порфириями Ивановами. Как минимум, эта фигня культурологически забавна, а иногда и психологически интересна, с другой же стороны воспринимается как несерьёзная экзотика. Но, к сожалению, это наименее значимое из всех направлений разброда.

Другие три вектора – (1) Кантогегель, (2) перетекающий в постмодернизм структурализм и (3) русская ака православная духовность – являются по существу однофигственным злом. Первые два теснее других связаны между собой, поскольку, во-первых, постмодернизм является прямым наследником Кантогегеля в нише метафизической поебени, во-вторых, они имеют общей институциональной основой философские факультеты. Русская ака православная духовность отчасти питается там же (и тоже восходит к Кантогегелю). Логично поэтому что Кантогегель является точкой консенсуса апологетов и хулителей постмодернизма из числа "профессиональных философов", чей профессионализм как раз по Кантогегелю и меряется. Но, с одной стороны, в рамках глобализованного по определению академического дискурса национальная версия квазидуховности может быть только побочным рукавом мейнстрима, с другой же стороны, из всех версий метафизики квасная наиболее распространена и доступна – и в силу одного этого презираема "истинными интеллигентами", а кроме того репутация квасного идеализма слишком страдает от нездорового интереса к сионским протоколам. Самый гламур для "истинного интеллигента" – это, вестимо, постмодернизм, ранее именовавшийся структурализмом. Лотмановская версия последнего была специально придумана известными органами для канализации духовных потребностей советской интеллигенции в политически безопасную клоаку. Но в действительности самым одиозным и значимым феноменом советской культуры является Кантогегель. Де-факто именно этот сложносоставленный автор позиционировался в СССР как вершина философской мысли, тогда как Марксоэнгельс существовал скорее в политэкономической плоскости. В то же время всякие там позитивисты Милли расценивались и расцениваются как авторы третьестепенные. О каком же, блять, материализме может идти речь в культуре на уровне официоза поклоняющейся Кантогегелю с одной стороны и обсирающей презренных Миллей с другой. Только о номинальном, декоративном – и именно таким он был на самом деле. Вернее говоря, в провинции, в каком-нибудь текстильном институте города Урюпинска, честных материалистов диалектического толка находилось ещё довольно много. В понятиях же столичных, разделяемых "цветом интеллигенции", честных материалистов считали и считают ясно кем – долбоёбами. Причём чаще всего по делу. Советская власть ухитрилась сформировать характерный типаж материалистов-дебилов, всерьёз считающих левогегельянскую диалектику вершиной материализма, а позитивистов главными его врагами. С одной стороны в этой дебильности отразилась уёбищность диамата, а с другой говняный культурный фон загерманщины. Культурная изоляция СССР, достигшая апогея в позднесталинские годы, законсервировала, по существу, кантогегелевский менталитет дореволюционного интеллигента. Но есть всё же разница между товарищем Шолом-Алейхемом и товарищем Фрумкиным. Первый Милля читал, а второй нет. Как не читают интеллигенты новейшие, постсоветские.