про Алку и изящные искусства

В сущности, моя подруга молодости Алка была такая же деревенщина, как и я. Но, в отличие от прочих, Алка имела некоторые обязательства перед человечеством.

Кто-то не то из русских, не то из татарских Алкиных предков от щедрот своих нелепых наградил её преизящным еврейским профилем. Да и фас был ещё тот. Если на мордах большинства нам подобных лиц аршинными буквами было написано анфас «дура дремучая, необразованная», а в профиль «шпана нахальная, непутёвая», то на Алкиной физиономии читались возвышенные строки Песни Песней и многомудрые экзерсисы малоизвестных поэтов покрытых романтической дымкой эпох. Этот кунштюк природы и накладывал на Алку упомянутые обязательства. Будучи существом незлобивым и отзывчивым, Алка не желала наносить тяжких обид и разочарований культурной части населения, а потому старалась вести себя примерно, матом в общественных местах не выражаться, до синевы не пить и вообще казаться приличной барышней. Эффект от такого поведения в сочетании с дивным профилем подобен был запуску межконтинентальной ракеты в разгар Карибского кризиса. Полчища эстетствующих снобов устремились к Алке, как паникёры в бомбоубежище. Не было и минуты, когда бы пара-тройка представителей сего забубённого племени не волочилась за Алкой, будто связка консервных банок за пёсьим хвостом. Алка от них изнемогала, но спасением могла быть только грубая и хамская демонстрация истинной сущности, а пойтить на это Алка со свойственным ей гуманизмом не решалась.

- Витальевна! Я тебя умоляю, спаси меня от этого упыря! - проревела в телефон несчастная Алка в сто пятый раз за пятнадцать минут.
- Послушай, кругом же толпы народу, ну запряги кого-нибудь ещё в эти хреновы культпоходы! Я же самая неудачная кандидатура, двух слов без мата связать не могу. Сама посуди: где я, а где искусство! - монотонно уговаривала я.
- Так не честно! Уже все по разу сходили, одна ты кочевряжишься! - канючила Алка.
- Знаешь, а может, лучше его в жопу послать, а? Вот так подкрасться к нему сзади аккуратненько, сложить лапы рупором и как заорать ему в ухо во всю глотку: «Пошёл в жопу!!!» Прикинь, как он подпрыгнет!
- Вот свяжешься с эстетом, я тебе то же самое скажу, тебе понравится? - обиделась Алка.
- Ну ясен пень, после всех этих пассажей да концептуальностей. Такое родное, близкое слово: «жо-о-о-о-па»... Ты не переживай, если стесняешься, то я помогу. Я ещё и дальше послать умею, чай, матерные оскорбления не первый год собираю. Хочешь, семиэтажным пошлю? Вот, к примеру, послушай, как звучит смачно: «Да разъебись ты тристазлоебучим поеблом, взмудень хуезалупинский с пиздопропащинских блядовыселок!» - предложила я с энтузиазмом.
- Сволочь ты, Витальевна, всё-таки. Твоя подруга без тебя со скуки погибнет, а тебе хиханьки, - захлюпала носом Алка.
- Ну ладно, ладно, ну не вой только, ну пойду я, пойду на эту чёртову выставку этих чёртовых современных художников в свой кровный, заработанный выходной, когда могла бы дрыхнуть и дрыхнуть, сладко так, до вечера... хрен с тобой, попляши на моей могиле... - мрачно забормотала я.
- Ура! - заорала довольная Алка. - Значит, в полтретьего подберёшь меня и поедем, чтобы к трём в музей поспеть. Только машину помой, ладно?
- А ноги тебе не помыть? Я её отродясь не мыла, больше грязи - ширше морда. Ещё не хватало, в свой выходной...
- Ну хорошо, хорошо, не начинай, засранка чёртова!
- Сама засранка! Собирает всякий сифилис по тусовкам, уродов да ботаников, лиха беда начало, скоро и до извращенцев дойдёшь из психдиспансера...
- Он не сифилис, не сифилис!
- Ну конечно, сифилис - это так неэстетично! Он не менее чем lues tertiaria.
- Чего, бля?
- Ничего, бля. Благородная латынь.
- А-а-а-а...

Артистического вида сморчок уже торчал у музея, сжимая в трепетной лапке пучок дистрофичных роз с густо поросшими колючкой стеблями длиной как отсюда до Китая - такие не засунешь в сумку и не скинешь тихо в урну, ага. Вид Алки, обречённой весь день таскаться с этими корявыми дрынами как дурень с писаной торбой, несколько меня взбодрил.
- Ну-с, приступим к осмотру экспозиции, - перешла я на канцелярский стиль, полагая, что и таких высот красноречия вполне достаточно, чтобы заставить меня выглядеть боцманом в кринолине.
- Да-да, конечно! Знаете, там есть несколько свежих работ Сидорова в совершенно новом стиле, - многозначительно объявил сморчок.
- Подумать только! Неужели самого Сидорова? - фальшиво изумилась я, радуясь, что кем бы ни был этот Сидоров, его фамилия произносится легче, чем Рембрандт.
И это было, несомненно, стратегической ошибкой.
- О! Я вижу, вы интересуетесь искусством инсталляции! - возопил воодушевлённый сморчок. По выражению его физиономии было абсолютно понятно, что на его жизненном пути я была первым пациентом со столь редкой патологией.
- Ну, я, конечно, не системщик, я больше по математической части... - неопределённо забубнила я.
- О да! Чёткость линий, совершенство фигур, пространственное воображение! Мне тоже видится в этих работах некоторая алгебра.
- Геометрия, - машинально поправила я.
- Да-да, и геометрия, конечно, тоже. У него такие многомерные пространства, что можно заблудиться в измерениях! - ещё больше вдохновился сморчок.
- Вот-вот, именно заблудиться, - с готовностью подтвердила я, ни на секунду не сомневаясь в непреложном физическом факте: человек способен визуально воспринимать только три пространственных измерения.

К этому моменту я уже смекнула, что крепко вляпалась. Но я и представить себе не могла, насколько крепко!
Весь ужас положения открылся мне, когда, миновавши кассу, фойе и музейную бабушку с миной оскорблённой добродетели, мы очутились в выставочном зале.
- Бл... Ни ху... Боже мой! - воскликнула Алка, столбенея.
О, что это была за кунсткамера! Как будто все уродства мира сползлись на гнусный шабаш в это ничем не примечательное здание. Кривобокие и косорылые чудища, наскоро слепленные каким-то безруким полоумным маньяком из всякой дряни. Безобразные нагромождения хлама, победоносно возвышавшиеся на полу, как бы предостерегая зрителя от поспешных выводов: «Заткнись и скажи спасибо, что мы не воняем». Огромные куски холстины, кое-как размалёванные кубометрами пёстрых красок и заставлявшие особенно остро переживать плачевное состояние городских заборов.
- Хм... Похоже, центральная свалка празднует новоселье, - ответила я Алке сквозь зубы, пока сморчок озирал окрестность восторженным взглядом.

Сморчок же между тем претерпевал стремительную метаморфозу. Вытянувшись в струнку, как легавый кобель по болотной дичи, и даже вроде бы искательно поводя носопырою, сделался он сосредоточен и свиреп. Шаг его укоротился и приобрёл фанатическую целенаправленность. Повинуясь неслышному зову, двинулся он куда-то вбок - и вдруг замер, вытянув шею, словно голодный гусак.
- Чего это он? - спросила я Алку с тревогой.
- Созерцает, - прошипела мне в ухо Алка.
И впрямь, там было чего созерцать. На том конце сморчковой оптической оси, в углу зала, стояла слоноподобная каменная баба. Бабой, впрочем, её можно было назвать чисто условно - просто пара могучих полусфер в верхней трети конструкции напоминала буфера продавщицы Зинаиды, в хорошую пятницу вышибавшей из нашего сельпо с полсотни пьяных бичей. Мерзкая кривая рожа её выражала зловещую паранойяльную подозрительность. Остальное же было почти не тронуто резцом скульптора, которого, судя по художественной манере, выгнали из подмастерьев где-то на острове Пасхи задолго до завершения его первой и последней работы.
- Я бы не доверила ей стоять в парке с веслом, - угрюмо заметила я.
- Чего б ты понимала, дура деревенская. Это ж искусство, - неуверенно проворчала Алка.
- Не искусство, а хуйня, - возразила я сурово. - Вон, позырь, какая параша там на стенке висит. Эдак и я намалевать могу, а про себя-то я точно знаю, что я не художник. У меня в школе по рисованию тройбан был.
- Вот и молчи, раз тройбан, - зашикала Алка.
- Ну смотри, - скептически ответила я. - Моё предложение насчёт жопы остаётся в силе.

Но это, оказывается, были ещё цветочки. Налюбовавшись вдоволь на тошнотворную бабищу, сморчок раззявил рот и начал вещать:
- Какая экспрессия! - завыл сморчок. - Какая невиданная сила в этой фигуре!
- Алка, а он не того?.. - спросила я тихонько.
- А хуй его... - прошептала Алка, заметно бледнея.
На зычный глас уже начинали озираться люди, а слонявшийся поблизости гомосек стал бросать на сморчка приветливо-плотоядные взгляды.
Потратив минут десять на бабу, сморчок вдруг замер, снова повёл рыльцем и ринулся к следующему экспонату. Название этой картины - что-то вроде «Утро в лесу», «Полдень в поле» или «Вечер в сквере» - было, видимо, придумано автором с единственной целью: заставить доверчивого простачка расслабиться, чтобы последующий шок от нарисованного достиг наибольшей мощности. Фантазии этого знатока некромантии мог бы позавидовать сам нечистый сатана. Придумай он столь отвратных тварей раньше, история с искушением святого Антония кончилась бы менее поучительно. Но не козни рогатого узрел сморчок в богохульном виварии.
- Какая лёгкость, какой мазок! - заверещал сморчок. - Вы чувствуете эту радость, это жизнеутверждающее начало?!
-Извращенец, - мрачно диагностировала я.
Алка печально шмыгнула носом.
- А-а-а, срамно? - процедила я дидактически. - Предупреждала же.

Минут через пять сморчковых упражнений в ораторском искусстве весь зал уже топтался на некотором расстоянии, старательно растопыривая уши, а глаза любознательного гомосека подёрнулись мечтательной поволокой. Мы же с Алкой, напротив, отпрянули глубже в толпу, чтобы иметь возможность в случае приезда психовозки убедительно заявить: «Он не с нами».

По прошествии получаса я подметила ряд закономерностей в повадках сморчка.
Первая была ещё терпимой: чем противнее человеческой природе был очередной объект его внимания, тем непредсказуемее и неадекватнее было его восприятие. И тем более признательной была реакция эстетствующей части публики. В глазах внимающих очевидцев явственно читалась одна и та же навязчивая мысль: «А ведь не фраер я всё-таки, что сюда припёрся, не дурят тут нашего брата, король-то и впрямь не голый, не голый он, едрёна-матрёна, вона как видно, ежели разбираешься!»
Вторая же тенденция вселяла в меня некоторый дискомфорт: время, уделяемое сморчком каждому упущению районного нарколога, было прямо пропорционально размеру экземпляра. Например, на каменную бабу он затратил минут десять. Свисавший же с потолка кусок обглоданной картонки, на котором была намалёвана какая-то пучеглазая гнида - то ли внезапно прозревший красный унитаз, то ли мутировавшая от дрянной экологии килька в томате, - занял всего пару минут щенячьих восторгов.
Проблема заключалась в том, что возглавляемая сморчком процессия неуклонно двигалась к необъятному куску холстины, занимавшему всю противоположную стену.

Это был шедевр! Создавший его художник, очевидно, был мужик не промах. История порождения нетленного полотна представлялась с первого взгляда ясно, как армейский устав. Когда безвременно почивший белою горячкой сосед-маляр завещал собутыльнику десяток бочек краски и ведро портвейну, наследник, высосав одним глотком полведра, отправился за остальной добычей в подвал. Допивая же вторую половину, обнаружил великий гений в углу дворницкую лопату. Сия находка и послужила источником вдохновения. Засучив рукава, натянул художник на стену весь свой запас холста, отошёл подальше, загрёб лопатой из бочки побольше краски да метнул мускулистой лапой со всей дури в холст. Шлепки и чавканье стекающей краски показались ему настолько потешными, что он швырял её снова и снова, пока бочки не опустели. Наутро, с тяжкого бодуна узрел он результат задорной вакханалии и затосковал о бестолково потраченном ресурсе. Пришлось тащиться к приятелю-столяру и шакалить у него замечательную резную раму, чтобы хоть как-то окультурить последствие вчерашнего дебоша. Столяр поначалу жалел отдавать раму для безобразия, он был честным мастером и хотел, чтобы его искусство служило народу, а не мракобесию и пьянству, но потом согласился - чтоб отвязаться.
А теперь страхолюдину выставили на позорище, и каждый сантиметр её вопил белужьим рёвом: «Это, блин, не скупая голландская сопля эпохи Возрождения, что один мазок неделю выписывала! Это, блин, русский художник Пупкин! Оне, Пупкины, на мазок не размениваются! Оне, ебёныть, лопатой ложут!»

И точно.
-Ах, какая техника! - воскликнул сморчок, добравшись до пузырящегося разноцветными кляксами монстра. - Как тонко схвачена перспектива! Как непринуждённо выразил автор в этой картине всю полноту окружающего мира! Какое красноречивое послание принёс он нам!

Какая на хрен перспектива?!.
И ни слова, ни слова о раме!..
«Вот этого я тебе не спущу, - осознала я с холодной отчётливостью. - Отожму же я из тебя компенсацию морального вреда с особым цинизмом!»
Налившись праведным гневом, как Никита Сергеевич Хрущёв на выставке авангардистов, я злобно откашлялась и твёрдым, спокойным голосом произнесла:
- Это напоминает мне бессмертное изречение одного восточного мудреца.
Сморчок, не ожидавший, что кому-то ещё захочется высказаться на эту безнадёжную тему, осёкся и с изумлением воззрился на меня.
- Да-да, - произнёс он рассеянно, как будто не веря в саму возможность диалогической речи. - И какое же?
Именно на это я и рассчитывала. Вдохнув глубоко и умиротворённо, я открыла пасть и на весь музей чётко продекламировала:
- О джинны! Вы ищете там, где не прятали. Поцелуйте за это под хвост моего ишака.

Провожаемые дикими взглядами онемевшей от ужаса аудитории, гордым строевым шагом мы удалились вон.

А через два месяца Алка выскочила замуж за старшину ОМОНа.

(c) correlation