Journals.ru - И снова точки на маршруте

Перелетная осень
Месяц сентябрь, исход индейского лета,
Завтра к утру будет иной расклад.
Небо звенит, вибрирует, в небе где-то
Птицы, тяжелые птицы на юг летят.
Птицам навстречу зима поднимает очи,
Иней колючий на золоте и стекле.
Всякая тварь окунаться в зиму не хочет
А кто ее спросит?

Сердце мое темней, чем вода в колодце,
Осень коснулась рек ледяным пером.
Птицы летят по пунктирам небесных лоций,
Их направляет ум, совершенный гром,
Их не пугает толща дороги дальней,
Их подгоняет древний страх не успеть.
Всякая тварь после любви печальна,
Всякая тварь плачет, почуяв смерть.

Я остаюсь. И ты остаешься тоже.
Как улететь, куда от родных могил?
Спи, дорогой, Господь тебе не поможет,
Он уже все давно за тебя решил.
Птичья дорога тянется над Москвою,
Через Варшаву, дальше – в неближний свет.
Мы не умрем. Нас снега занесут по пояс.
Но мы не умрем.

omne animal triste post coitum
Всё же как-то странно, когда заменяют coitum на "любви"

Вспомнился Борис Панкин:

после соития всякая тварь печальна,
после распития тянет бухнуть еще.
хочешь я напою тебя чаем,
поговорю с тобой ни о чем?

радио эльдорадо дает равеля.
время вот-вот перевалит за пять утра.
кто тут печальней нас? - никого. - трезвее
сколько угодно. чайник вскипел. пора.

А потом вспомнилась Ася Анистратенко:

рисунок

Стирая следы, забывая, сбегая —
сегодня привычная, завтра — другая,
что на сердце, что в голове?
Так столбиком пепел слетает с окурка,
так пламя сбивают брезентовой курткой,
а пламя бежит по траве...

Однажды ступив на опасную осыпь, —
красивая половозрелая особь,
что прежде соитий грустна, —
осталась — ни срока, ни смысла, ни толка, —
в китайском рисунке по тонкому шелку...
Акация или сосна —

на самом обрыве, у краешка суши,
цепляясь корнями за росчерки туши
над мутной холодной рекой...
Сбиваясь, срываясь (а жар иссушает) —
ну что же я плачу, такая большая,
так горько и так высоко?

И тянет одним торопливым движеньем
покончить с мучительным этим скольженьем
по голым бесплодным камням...
Но то, что сильней тяготенья земного,
удержит в рисунке — и снова, и снова,
и снова сбивает меня

с глубинно-глухого сердечного ритма —
смотреть, как штрихами отточенной бритвы
стрижи полосуют закат,
и пить торопливо, большими глотками
чужое тепло за рубашечной тканью —
и недосчитаться глотка...

и снова срываться, стирая подошвы,
стараясь — подальше, стараясь — подольше...
а после — срываться назад,
чтоб черные сосны на белой бумаге
летели, как гордые белые флаги, —
пока не накроет гроза —

по всем бесконечным дорожным полотнам,
на всем необъятном пространстве болотном
от Питера и до Курил...

покуда я плачу над стиркой субботней,
что век ничего, в самом деле, не отнял,
а только тебя подарил.