Двадцатого числа
во вторник
Синицыну приходит
телеграмма
подтверждающая
мутные сны о том,
что в Липецке
умерла его мама.
После тяжёлой, короче,
и продолжительной...
И вот что удивительно —
по дороге в аэропорт
Синицын тупо смотрит
на разделительную полосу,
на непричёсанные волосы
чужого леса,
но всё это его уже не бесит,
как бесило только что, вчера.
Просто в затылке Синицына
образовалась аккуратная дыра,
как раз под окантовкой модного кепи,
куда вытекают моря и океаны
мыслей, слов, форм
и остаётся только ветер.

— Так вот, — почти кричит он немцу
(а может и бельгийцу, сам чёрт не разберёт),
— она ленивые вареники лепила мне
по выходным... А творог! Я теперь всё понял...
Он проходил сквозь пальцы мамины
как чернозём могил, раскисший под дождём.
Не понял?
У бельгийца тусклые глаза
и безобразно тонкий рот.
Бельгиец почти плачет,
Синицын же почти поёт.
Объявлена посадка,
дрожит в испуге самолёт.
Синицын, распахнув крыла
не очень нового плаща,
летит туда, где чернозём
и где его никто не ждёт.