Вот дождём истесало всего,
осталось совсем немного,
совсем мало осталось.
Скоро тесные
когда-то ботинки
станут просторными,
соскользнут и исчезнут
в сточной канаве.

А правда ли,
что прошлой горячей зимой,
когда из Строгачей
вы вывозили людей,
две последние машины
в колонне взорвались?

Вот дождём умыло всего,
стал белый-белый,
как месяц, как старость,
Скоро морщины сожрут
всё лицо, только глаза
и усталость
остались.

Перевожу на прозрачный русский язык
всем, кто меня слышит —
вещаю из радиорубки в центре страны,
чистый, тонкий, умытый, побритый:
дождь, что внутри меня,
скоро переполнит мои чистые руки,
затем глухо треснет моя голова,
всё вокруг зальёт, исчезнут все звуки —
кроме шума надвигающегося цунами
никто
ничего
никогда
не услышит.

А мне остаётся только мечтать,
чтобы воды из меня хватило
докатиться до Строгачей
и залить два факела,
две последних машины
или то, что от них осталось.
Когда из Строгачей
мы вывозили людей
у многих лопалась кожа
на сгибах коричневых рук,
а у меня атрофировалась жалость.

Дождь, что внутри меня,
скоро закончится пузырями
на острых углах рта.
Выплывет солнце над нами,
большой рыбой блеснёт
над вспоротым брюхом моим:
«Эй, не печалься, Андрюха,
здесь мёртвым живей, чем живым».