Фонарь чуть покачивался от ветра. Слабый огонек трепетал, но не гас, словно согревая эту густую осеннюю ночь теплым рыжим светом. В чайной было светло, но сразу за порогом все словно тонуло в чернильной темноте. Улицы были пусты — кто бы рискнул выйти в такую ночь на улицу? Только луна красовалась в небе, совершенно не разбавляющая тьму, лишь словно острым лезвием перечеркивая небо.
Внутри же было уютно. Работники чайной не осмеливались намекнуть засидевшемуся посетителю, что уже поздно — никто бы не рискнул перечить такому влиятельному господину — кто это, знали все: невозможно было не запомнить это розовое кимоно, небрежно наброшенное на плечи, и характерную улыбку — то ли грустную, то ли задумчивую.
Чай немного горчил, а тонкий аромат жасмина будил воспоминания. Когда главнокомандующий Кёраку впервые попросил принести ему жасминовый чай вместо саке, все удивились, но постепенно привыкли. Привыкли и к другим причудам — вот таким одиноким вечерам. Но зачем было засиживаться настолько допоздна? Работники переглядывались, но молчали — он словно кого-то ждал, но кого?
- Привет, Шун-кун, - узкая бледная рука легла поверх грубоватой руки капитана Кёраку.
- Привет, Джу-тян, - в тон ответил тот, улыбаясь. - Как ты теперь? И почему…
- Не спрашивай. - Не положено спрашивать такие вещи, - Укитаке садится напротив, внимательно смотрит прямо в глаза, и кажется, что вот оно — как было всегда.
- Ну как же? - пытается шутить Кёраку. - Вдруг ты там попал в беду?
- А похоже? - голос Укитаке необычно тихий, но вот он, здесь, привычным жестом заправляющий волосы за ухо, теребящий рукав хаори. - Ты просто пей чай.
- А что же ты?
Укитаке отмахивается, только спрашивает:
- Как там… мои?
Какое-то время они беседуют, словно ни в чем не бывало, смеются и подначивают друг друга, и словно трещина проходит, выпуская наружу все чувства, что принято скрывать, которые некому было высказать, и становится легко и тепло.
- Господин… господин… - слышится вдруг, и Кёраку понимает, что его трясут за плечо. Неужели он уснул вот так?
- Уже поздно, господин, я все понимаю, но… - владелец чайной мнется у столика. Кёраку широко улыбается:
- Конечно, конечно. Не смею причинять вам неудобств.
И выходит на улицу, под фонарь, горящий у дверей чайной, в чернильную темноту. И в душе у него словно горит такой же фонарь — теплый. И кажется, что рука помнит прикосновение - как будто это был не сон.
***
Незадолго до собрания капитанов Кёраку просит Нанао принести чаю, и когда она удивленно вскидывает бровь, поясняет:
- Устал я что-то, Нанао-тян, а саке совсем не бодрит.
Девушка выходит, но вскоре возвращается не только с чаем, но и с письмом.
- Оставили в приемной, - поясняет она. - От капитана тринадцатого отряда.
Кёраку делает глоток чая, погружаясь в чтение докладной записки. Тонкий аромат жасмина — он всегда напоминал капитану о друге. Теплый и нежный аромат, теплая улыбка…
- Шун-кун, вижу, ты устал? Новые обязанности так тяжелы для тебя?
- Ты же меня знаешь.
- Знаю, знаю, как был лентяем, так и остался, - смеется Укитаке, присаживаясь рядом. - Что это? - показывает он на докладную записку.
- Рукия, - коротко объясняет Кёраку. Укитаке скользит взглядом по строчкам записки, хмурится.
- Зря это.
Какое-то время они вспоминают прошлое, потом спорят. Укитаке тоже выглядит усталым и взволнованным. Впрочем это неудивительно — он всегда был чутким, настраивался на волну собеседника. «Совсем как раньше» - думает Кёраку. Как раньше?
- Кёраку-сан, проснитесь! - звонкий голосок Нанао возвращает к реальности.
- Наверное, я и правда устал, - улыбается Кёраку.
На собрании он хмурится, оглядывая остальных присутствующих, и сталкивается взглядом с Рукией — она явно обеспокоена.
- Отказать, - бросает он, совсем как старик Ямамото когда-то, и назначает командующим операцией другого капитана. «Разве что тростью не стукнул» - усмехается он про себя.
Когда группа возвращается с задания — все в крови, сразу же подхваченные медиками — Рукия хмуро молчит. Кёраку видит все, что ее волнует, на лице девушки, но не спешит утешать — все-таки она теперь капитан, пусть учится. «Хотя у нее и так был лучший учитель из возможных». И конечно же, не говорит, к чьему совету прислушался.
***
Первый снег выпал внезапно, украсив хризантемы в саду. Клены постепенно теряли свою красоту, их листья из полыхающего пламени превращались в разбитые, хрусткие черепки. Белый снег, белое небо… Белый цвет навевал воспоминания. Жасминовый чай снова получился чуть горчащим — да что ж это такое! Но Кёраку осторожно пробует напиток. Давно уже утихли шуточки по поводу того, что главнокомандующий больше не пьет саке.
- Слишком много белого, - раздается голос. - Не люблю белый цвет.
- Джу-тян? - улыбается Кёраку, оборачивается — Укитаке сидит рядом. Белые волосы, белое хаори, и сам бледный настолько, что это немного пугает.
- Почему… - начинает Кёраку, но Укитаке прикладывает палец к губам:
- Не надо. Помнишь? Не спрашивать.
Падающий снег красив — он ложится на землю мягкими хлопьями.
- Я просто хотел спросить, почему ты не любишь белый, - удивленно ворчит Кёраку.
- А как ты думаешь? - хмурится Укитаке. - Слишком много белого было в моей жизни. Дай поправлю, - осторожно прикасается к волосам друга, улыбается, и в его глазах словно пляшут искорки. Тот перехватывает руку, прижимает к губам:
- А это было в наших правилах?
Укитаке молчит. Потом хмуро бросает:
- Допивай чай. Знаешь, не только Рукии нужно учиться принимать решения. Тебе тоже.
Смотрит долгим, грустным взглядом, от которого сердце Кёраку замирает — слишком похож этот взгляд на прощальный. Но о чем он? Разве они не попрощались еще тогда?
Память услужливо подсказывает — вот пахнет дымом и кровью, вот всполохи реяцу и и тяжелый воздух, напитанный страхом — война, их последние слова, а потом… Затем память подкидывает другую картинку — белый и красный, растерзанное тело лучшего друга, к которому он — не успел? Не знал? Знал он. И успеть бы мог. Но так или иначе, уже было ничего не изменить. Как-то попросил заварить жасминового чаю — и только потом спохватился — почему это он подхватывает привычки лучшего друга, и вот однажды услышал заветное «привет, Шун-кун», вздрогнул, но был рад, затем привык…
- Тебе нужно идти дальше. И мне тоже. Отпусти. Пожалуйста… - глухо говорит Укитаке и опускает взгляд.
Тишина становится густой и тягучей, больше нет смеха и подначек, невысказанные слова повисают в воздухе.
- Ты думаешь, я просто так отпущу тебя, Джу-тян?
- Шун-кун. Придется.
Взгляд Укитаке становится холодным и пустым, и Кёраку сдается, коротко кивает. Укитаке встает, но Кёраку не оборачивается. Звук шагов вскоре стихает.
- Кёраку-сан, проснитесь! - это снова Нанао. Капитан поднимается, трет лицо.
- А это что? - Нанао машет мокрыми листами.
- Видимо, я опрокинул во сне чашку, - виновато оправдывается Кёраку. - Дай сюда.
- Из-за вашей неуклюжести пропал важный документ! - поправляя очки, строго говорит Нанао.
- Милая Нанао-тян, ты единственная, кто смеет меня отчитывать. Виноват, - но капитан не успевает забрать бумаги, как видит, что лицо Нанао удивленно вытягивается.
Кёраку смотрит — опрокинутый чай размыл почти все иероглифы, превратив их в уродливые сероватые кляксы, но несколько чудом уцелевших складываются в осмысленное предложение: «Я… всегда… рядом».
От бумаг пахнет жасминовым чаем и тушью, и в душе словно зажигается никому не видимый теплый фонарь, своим светом разрывающий черную ночь. А снег — это просто снег.

Состояние задумчивое