Вообще-то, никакой музы у Ивана Биндюкова не было. Муза прилетала, почти каждый вечер, за редким исключением, к его соседу по лестничной площадке, престарелому писателю Льву Абрамовичу Бестселлеру. Пышными формами божественное существо походило на Монсеррат Кабалье, голосом и лицом же отчего-то напоминало Сергея Пенкина.
"Сюда, мое золотце!" - кричал обычно приторным дребезжащим фальцетом Лев Абрамович и распахивал окно, заслышав еще издали бренчание на арфе и немыслимые рулады своей крылатой пассии.
Мера эта была отнюдь не лишней. Громадная туша музы, томно закатившей глаза и полностью очумевшей от собственных песнопений, иногда промахивалась мимо писательского окна и с грохотом ударялась о стену дома, вызывая осыпание побелки с потолка у кого-нибудь из соседей, а однажды даже крайне неудачно влетела головой в чью-то открытую форточку и застряла. Огромное жирное тело долго билось в конвульсиях и отчаянно хлопало крыльями, пытаясь вырваться из внезапного плена, и, в конце концов, таки освободилось - правда, вместе с оконной рамой. Надо ли говорить, что после таких вот неприятных инцидентов отношения старого литератора с соседями отнюдь не улучшались. Но все эти мелкие неудобства окупались сторицей, ведь благодаря Музе, Лев Абрамович являлся устрашающе плодовитым писателем, одним из самых уважаемых членов Российского Пен-Клуба и весьма небедным человеком.

Биндюков же был простым инженером и работал за кульманом в проектном бюро, всю жизнь свою посвятив разработке концептуально новой, революционной модели самозатягивающейся контргайки. Кроме того, был он охоч до пухленьких женщин, однако же, успеха у противоположного пола не имел, а потому был холост, одинок и угрюм.
Каждый вечер он, стараясь не пропустить безмерно возбуждавшее его зрелище, заранее усаживался у окна и с благоговением всматривался в горизонт. Муза обычно появлялась внезапно, из одежды на ней была лишь странного покроя ночная сорочка, голову богини украшали обесцвеченные пергидролем кудри, а массивная оркестровая арфа в нежных холеных ручках, серьезно смещая общий центр тяжести, вынуждала чудесное создание лететь с потешно оттопыренным к верху задом и раскоряченными ногами.
Влюбленный инженер неистово слал Музе воздушные поцелуйчики, томно прижимал руки к груди, изображая на лице предсмертное отчаянье, демонстрировал все остальные знакомые ему элементы эротической пантомимы - Муза, однако же, его попросту не замечала. В каком-то гипнотическом трансе, будто бабочка на огонек, летела она на звук дребезжащего фальцета. Она впархивала в квартиру Льва Абрамовича, окно с грохотом закрывалось, и всю ночь несчастный инженер, ворочаясь с боку на бок, будучи не в силах заснуть, вслушивался в происходившее за стеной. Музыкальные аккорды, жизнерадостное стрекотание допотопной пишмашинки, смущенное хихиканье Музы, похотливое сопение и довольное хрюканье Льва Абрамовича. Завершался приступ писательского вдохновения, как правило, звучным падением арфы на пол и бесстыдно громким стоном диванных пружин, а обезумевший от горя Биндюков в это время сваливался с кровати, жалобно подвывая, катался по полу и рвал на себе волосы, после чего, не в силах терпеть любовное томленье, несся в ванную и лез под холодный душ.
С этим нужно было определенно что-то делать, и вот однажды инженеру в голову пришла простая до гениальности мысль. Целых три дня он тренировался, стараясь как можно точнее скопировать отвратительный надтреснутый фальцет Льва Абрамовича вкупе с его непередаваемой дикцией, и, наконец, достиг определенных успехов. Теперь достаточно было подловить удачный момент и выкрикнуть магическую фразу первым.

Муза, как обычно, появилась из ниоткуда - она не была в курсе коварных замыслов похотливого инженера и беспечно распевала на всю улицу что-то атональное, но жизнеутверждающее. "Сюда, мое золотце!" - возопил Биндюков голосом престарелого писателя. Лев Абрамович, уже набравший в легкие воздуха, чтобы воскликнуть то же самое, поперхнулся от изумления и пропищал что-то невразумительное, с ужасом наблюдая, как неиссякаемый источник его писательского вдохновения на полной скорости влетел в Биндюковское окно. Через несколько секунд замешательство сменилось бешенством, Лев Абрамович в бессильной ярости затряс кулаками и принялся ожесточенно колотить в Биндюковскую стену увесистой печатной машинкой. Но было поздно.
Муза, уже влетев вовнутрь, также почуяла неладное. Не имея возможности развернуться в тесном помещении, она попыталась вылететь обратно задним ходом, но предусмотрительный инженер, заранее предполагавший попытку бегства, быстро защелкнул на ее шее купленный в ближайшем интим-шопе нарядный кожаный ошейник. Он очень вовремя уклонился от удара арфой по темечку, подтянул к себе за поводок голову пленницы и что-то долго и страстно шептал ей на ушко. Та мгновенно покраснела и смущенно захихикала, однако же, для приличия, еще раз попыталась огреть Биндюкова арфой. Он ласково погрозил ей пальцем и вручил букет алых роз, после чего завязал морским узлом поводок ошейника вокруг ножки массивного шифоньера. Семейная жизнь потихоньку налаживалась.
Лев Абрамович, завидуя его простому человеческому счастью, неугомонно стучал кулаками в стенку и в дверь, то грязно ругаясь, то опускаясь до дешевого подхалимажа и попыток разжалобить - однако, старческие силы быстро иссякли, и первую брачную ночь Биндюкова больше ничто не омрачало. За исключением одной мелочи.

Дело в том, что все свободное от секса время божественное создание посвящало музыкальным экзерсисам, вдохновенно рвя струны арфы и исторгая сводящие с ума колоратуры. На второй день супружеской жизни Биндюков в отчаянии попытался отрезать себе уши, дабы спастись от невыносимой акустической пытки, однако решимости его хватило только на одно ухо. Глянув на себя в зеркало, изуродованный инженер заплакал.
Отрезанное ухо причиняло нестерпимые муки - даже будучи спрятанным в ящик стола и запертым там на ключ, оно жестоко мстило, посылая в мозг Биндюкова все новые и новые болевые импульсы.
Пребывая в каком-то затмении, он схватил лист чертежного ватмана и карандаш, и с поразившей его самого легкостью набросал свой автопортрет, исполнив его в лучших традициях классической школы рисования. Биндюкова прорвало - трясущимися руками, он хватал очередной лист ватмана и лихорадочно рисовал картину за картиной.

Еще большие страдания, надо заметить, от вновь сложившегося порядка вещей испытывал Лев Абрамович - после того, как был он коварно лишен общества Музы, несчастный писатель сначала опустился до того, что начал спорить с оппонентами, затем, не в силах более написать ни страницы, деградировал в литературного критика.
Дальше стало еще хуже. Нам стыдно об этом говорить, но уже к исходу третьей ночи, осиротевший и ополоумевший без вдохновения и женской ласки Лев Абрамович, захлебываясь слезами, предавался двум порочным страстям: мастурбации и написанию учебного пособия "Искусство современной литературной композиции". Несколько следующих ночей, в страшных снах ему мерещилось дно пропасти - должность помощника корректора в редакции литературного альманаха "Сыктывкарский Самородок" и сочинение частушек к свадьбам и похоронам. В такие минуты, проснувшись в холодном поту, Лев Абрамович всерьез задумывался о самоубийстве.

Биндюков же, спасаясь от звуков арфы и мстительного уха, собрал свои картины в охапку и пошел в гости к двоюродному брату Семену, работавшему старшим искусствоведом в Русском Музее и специализировавшемуся на классической живописи конца восемнадцатого - начала девятнадцатого века.
Брат восхищенно присвистнул, однако же, заявил, что еще одного живого классика никому даром не надо - поскольку и мертвых более чем достаточно, и так все запасники доверху забиты. Но тут же добавил, что на картинах можно сделать неплохой бизнес, торгуя ими прямо на Невском, по сто рублей за штуку. А если вдруг кто примет одноухого Биндюкова за Ван Гога, то можно смело просить все двести. Услышав такие речи и оскорбившись до глубины души, Иван весь пошел пятнами и, даже не попрощавшись, выскочил за дверь, а придя домой, заткнул Музе рот кляпом.

На улице, прямо под окнами Ивана, стоял возбужденный писатель Бестселлер с пакетиком М&Ms. Он кричал, что эти вот цветастые пилюли - сильнодействующее снотворное, и что если ему не отдадут его драгоценную Музу, то он их все разом проглотит и умрет в знак протеста. На что инженер Биндюков, отличавшийся хорошим зрением, ответил, что Лев Абрамович должен будет съесть целый вагон своих пилюль, прежде чем сдохнет от кариеса или от необратимого слипания прямой кишки. Старый писатель горько заплакал, а изо рта его вязкой коричневой струйкой потекли шоколадно-глазированные слюни. Биндюкову даже стало его немного жаль, но тут внезапно напомнило о себе лежащее в ящике стола отрезанное ухо, обрушив на бедного инженера целый водопад истязающих плоть болевых флюидов. Где-то на заднем плане мычащая Муза жалобно теребила арфу, вынуждая Биндюкова взяться за краски и кисть.
Однако же теперь, лишенная свободы слова, Муза оказывала весьма странное влияние: что бы ни желал нарисовать несчастный инженер - почему-то получался Путин. За этот день Биндюков умудрился нарисовать парадные портреты Путина - летчика, Путина - космонавта, Путина - комбайнера, Путина - циркового фокусника, Путина - героя-полярника и даже Путина - официанта в суши-баре. После того, как очередной лист был украшен парадным портретом Путина - спермодонора, Биндюков не выдержал.
Боясь не успеть до закрытия, он понесся в интим-шоп и вскоре вернулся с добротными стальными наручниками, которыми тут же приковал Музу к спинке кровати. С одной стороны, по его мнению, это должно было внести должное разнообразие в их семейную жизнь, а с другой - укротить навязчивую тягу супруги к игре на арфе.

В эту ночь престарелому писателю Бестселлеру снились необычайно яркие кошмары.
- Вы, Лев Абрамович, пропустили две орфографические ошибки в новой повести нашего выдающегося писателя Плюгавина, - грустно сказал ему на летучке главный редактор "Сыктывкарского Самородка". - Не мне вам напоминать, что вы должны быть за это сурово, но справедливо наказаны! - он повалил несчастного старика на свой массивный дубовый стол, стянул с него штаны и отшлепал последним выпуском альманаха на глазах у всех сотрудников редакции. Присутствующие громко смеялись и хлопали в ладоши.
В этот момент в помещение вбежал разгневанный писатель Плюгавин - он кричал, что эти две ошибки, которые проворонил Лев Абрамович, совершенно испортили впечатление от его последней повести, читатели чувствуют себя обманутыми, критики потешаются и топчутся по его труду своими грязными кривыми ногами.
Плюгавин схватил с редакторского стола золотой Паркер и попытался выколоть Льву Абрамовичу глаза. Может, хоть тогда этого старого слепого маразматика все же выгонят с корректорской работы (хотя Плюгавин в этом и не уверен - тут, в редакции, вообще черт-те что творится). Венчающее пластиковый фаллос золотое жало, эякулировав мутной струйкой чернильного яда, уже вонзалось в зрачок правого глаза, когда несчастный Лев Абрамович проснулся. Он обнаружил, что постель под ним мокрая - и не только от пота и слез. Близилось утро.

Инженера Биндюкова разбудило нечто другое: прикованная наручниками Муза все же умудрилась как-то дотянуться до своей арфы, которую Иван спрятал под кроватью, и теперь с фанатично-бесноватым выражением лица ритмично колотила по струнам левой пяткой.
Иван не был уверен, что охватившие его при этих звуках чувства были признаками вдохновения - но, повинуясь выработанной за последние дни привычке, рванулся к бумаге и холстам. Муза почесала об арфу лодыжку, струны сказали "Хрррр!", и Биндюкова стошнило прямо на заготовленные листы чистого ватмана.

В дверь позвонили. Зеленый лицом, шатающийся из стороны в сторону Иван открыл. На пороге стоял брат Семен - он вот вчера подумал и решил предложить Биндюкову выгодную сделку: купить сразу все его картины, но со скидкой - по восемьдесят, даже нет, по восемьдесят пять рублей за штуку. Однако же, увидев облеванные листы, он пришел в неописуемое возбуждение - сказал, что еще ни один художник в мире не демонстрировал столь откровенно и бесстрашно свой внутренний мир, что эта новая техника живописи, конечно же, полностью уделает всяких там Поллаков с их пульверизаторами и даже Митьков, рисующих дерьмом.
Воспользовавшись полуневменяемым состоянием Биндюкова, Семен схватил один из гениальных наблёвков и убежал, охваченный желанием как можно быстрее ознакомить искусствоведческую общественность с новым мессией от живописи. Иван же, доведенный до ручки очередной болевой атакой мстительного уха, извлек его из ящика стола и отнес на помойку. Боль сразу утихла.

Из-за мусорного контейнера за Иваном незаметно наблюдал писатель Лев Абрамович. Он столь низко пал за последние несколько дней, что даже, несмотря на материальный достаток, ощутил в себе сильнейший внутренний позыв рыться в мусорных баках и спать на лавке в соседнем сквере, где жильцы окрестных домов выгуливали собак. Когда освободившийся от своей жутковатой ноши Иван пошел обратно и скрылся в дверях подъезда, Лев Абрамович, воровато озираясь и брезгливо морщась, достал ухо из мусорки и спрятал в карман пиджака. На полусогнутых ногах, почти что на четвереньках, это грязное существо, еще неделю назад бывшее одним из уважаемейших столпов отечественной словесности, посеменило домой. Животное ощерилось в злобной ухмылке, распугав всех детей в песочнице - в голове помойного монстра зрел коварный план ужасной, бесчеловечной мести. Войдя в квартиру, бесконечно деградировавший писатель стряхнул прилипшую к шерсти грязь, свернулся калачиком на половичке в прихожей и принялся обдумывать подробности задуманного. Сладкие мысли одолевали его до самого вечера, до того самого момента, когда он незаметно уснул.

- Поскольку наш коллега, Лев Абрамович, превратился из человека в некое... кхм... в некотором смысле животное, и более не может исполнять обязанности корректора, с которыми он и так, в общем-то, справлялся плохо, - скорбным голосом начал свою речь главный редактор "Сыктывкарского Самородка" на очередной летучке, - мы должны уже сейчас как можно деликатнее решить этот вопрос. Во-первых, можно отправить Льва Абрамовича в ветлечебницу и усыпить. Во-вторых, мы можем пристроить его в местный цирк, в труппу дрессированных орангутангов, тем более что он умеет говорить и делать умное лицо, а это чрезвычайно забавно, должен заметить. В третьих, мы можем просто отправить его на пенсию, но лично я против этого варианта, так как он подразумевает определенные траты на приобретение памятного подарка для Льва Абрамовича. Цирк также отпадает в силу врожденной тупости и приобретенной бесталанности имярек. Остается усыпление.
Главред взял со стола ручку, вылил из нее черные чернильные чернила и под завязку заправил синими синильными синилами. Как медсестра перед уколом, он важно нахмурил брови и выпустил в небо тоненькую струйку синильного яда, после чего резко, с размаху, воткнул золотое перо в ягодицу престарелого писателя. Тот жалобно вскрикнул и проснулся.

Биндюков к этому времени тоже проснулся. Знаменитым.
Все искусствоведы мира, все коллекционеры только и твердили, что о новом, нежданно появившемся мессии в области изобразительного искусства. Изобретенная им техника рисования - вомитизм - была сразу же, безоговорочно, признана наиболее совершенным и непосредственным способом излить душу на холст.
"В этих картинах нет фальши, они настоящие, и это в них подкупает" - сказал один известный критик.
"Подумать только, какой причудливый внутренний мир, оказывается, у этого внешне невзрачного молодого человека!" - безмерно восторгался второй.
Муза спросонья провела немытой пяткой по струнам, и Биндюков изобрел еще одну революционную технику - на этот раз портретной живописи. Изображаемую особу усаживали перед тарелкой с салатом и вусмерть поили водкой, до момента падения лицом в салат. После этого голову вынимали из тарелки и ударяли об лист ватмана. Техника подразумевала множество вариаций - картины, исполненные в палитре оливье, разительно отличались от винегретных зарисовок, очень яркие и необычные картины получались при использовании свекольного салата.

Авторитет Биндюкова в мире искусства достиг таких заоблачных высот, что к нему на поклон приехал директор Лувра. Ведь уже много лет в этом музее хранилась статуя Венеры Милосской, которой, как известно, не хватало некоторых частей тела для полной гармонии. И, конечно же, только такому богоравному метру как Биндюков, можно было доверить работу по восстановлению изначального замысла.
"Давайте вникнем в суть проблемы" - без лишних выкрутасов приступил к решению проблемы мессия. - "Были бы у Венеры ноги или там руки, а еще, не приведи Господи, голова - всегда нашелся бы тот, кому именно такой вариант пришелся бы не по вкусу. Тайна Венеры именно в том, что каждый додумывает ее конечности, ориентируясь на собственное чувство прекрасного.
Однако же, красота Венеры небезупречна. Дело в том, что древние мастера забыли, или, возможно, просто не догадались отбить ей титьки и задницу, и, таким образом, лишили зрителей уникальной возможности додумать в меру своей утонченности и эти части тела".
Директор Лувра без лишних слов побежал за кувалдой, и вскоре, всего после двух виртуозных ударов (чувствовалась рука великого мастера!) замысел древних ваятелей был доведен до совершенства.
Конечно же, нашлись и те, кто не проникся величием момента, кто не смог постичь истинного лика Абсолютной Красоты, глядя на мир искусства со своей жалкой болотной кочки, настаивая на своем, конечно же, глупом и бестолковом, понимании оного.
Но эти зарвавшиеся ничтожества были быстро поставлены на место всего лишь одной фразой, брошенной Метром:
"Таинство красоты раскрывается лишь тем, кто точно знает, почему красота красива. Например, мне. А кто этого не понимает - тот этого и не поймет, и так ему и надо, потому что ему не дано этого понять, и вообще, этого никто не понимает, потому что это не поддается человеческому пониманию, а кто так не считает - тот козел, потому что пытается оспаривать неоспоримое".
"Я просто взял бесформенную глыбу мрамора и отсек все лишнее" - скромно добавил Мастер.
Мир, осчастливленный этим откровением, долго не мог прийти в себя от восторга, а к тому моменту, когда восторг немного иссяк, на Земле не осталось ни одной статуи с неотбитыми руками, ногами и другими выступающими конечностями, что вызвало новую бурю радости. Наступила такая гармония, что с неба чуть было не спустился Иисус, но в последний момент передумал, осознав, что ему в этом Царстве Всеобщего Благоденствия придется исполнять жалкую роль второй скрипки. Хорошо еще, если второй.
А то ведь и в скрипичный кордебалет отправят.

Престарелый писатель Лев Абрамович Бестселлер тоже испытывал что-то близкое к экстазу. Он упивался мыслью, что прямо сейчас, буквально через минуту, он уничтожит подлого узурпатора чужих муз. Лев Абрамович как раз дочитал книжку про таинственные обряды Вуду и приготовил все необходимое для дьявольского ритуала.
Дыхание с присвистом вырывалось из перехваченного сладкой истомой горла, когда в ухо Биндюкова, подобранное коварным писателем в мусорном баке, впилась первая булавка. За ней последовала вторая, третья, десятая. Затем Лев Абрамович деловито прижег ухо утюгом, побрызгал его дихлофосом, посыпал толчеными внутренностями черной кошки, после чего, не выдергивая булавок, съел истерзанное ухо, запив лимонадом "Тархун" зловеще-зеленого цвета.
Инженер Биндюков взвыл, упал на пол, изо рта его пошла кровавая пена, он несколько раз дернулся - с каждым разом все слабей и слабей - после чего затих.
Мир погрузился в безмерно глубокую скорбь, оплакивая эту невосполнимую утрату, а безутешный директор Лувра даже потребовал, чтобы его похоронили заживо вместе с кумиром. Просьбу, конечно же, удовлетворили.

Пользуясь всеобщей неразберихой, царившей после смерти Биндюкова, Лев Абрамович проник в его квартиру, чтобы, наконец, вернуть себе свое сокровище. Правда, ключ от наручников, приковывавших Музу к спинке кровати, покойный инженер унес с собой в могилу, поэтому писателю пришлось перетащить божественное существо к себе в дом вместе с кроватью.
В жилище престарелого литератора вновь вернулись тихое семейное счастье и домашний уют, а звуки, что издавала арфа, когда Муза чесала об нее немытые пятки, вдохновляли Льва Абрамовича на все новые и новые свершения. Он с легкостью вернул себе былую популярность, и даже, более того, добился всемирной известности и стал знаковой фигурой масс-культа после публикации своего нового, прогрессивного фантастического романа-триллера "Не пытайтесь трахнуть Терминатора".
Вот такой вот хэппи-энд, вашу мать.