— Насчет подлости, Эйвон, вы заблуждаетесь, — вздохнул Штанцлер. — Рокэ Алва — чудовище, это так. Для него чужие жизни не значат ничего, возможно, он безумен, но маршал — гремучая змея, а не подколодная. Он знает, что равных ему нет, ему нравится доводить людей до исступления, играть со смертью и с чужой гордостью, именно поэтому в спину он не бьет. Алва — враг и враг страшный, но за один стол с ним я сяду, а вот с кардиналом или Манриками я никогда не обедаю и не советую это делать своим друзьям.
Стражники раздвинули копья, пропуская кого-то темноволосого и смуглого. Ослепительная улыбка, иссиня-черные волосы, зло сощуренные глаза — резкая, южная красота, не талигойская, чужая и неприятная. Губы вошедшего шевельнулись, но из пирамиды не донеслось ни звука. Лицо Придда исказил гнев, он стукнул кулаком по столу, южанин расхохотался маршалу в лицо, и тут Робер его узнал. Рамиро-предатель! Нынешний герцог Алва мало походил на своего проклятого предка, но смеялись они одинаково.
Иноходец Эпинэ смотрел на коменданта Багерлее, но видел Штанцлера. Бледного, с перекошенным лицом и бегающими, затравленными глазками. И этот человек тянет лапы к душам и коронам? Какими бы страшными ни были изначальные твари, нас сожрут не они, а ызарги!
– Пейте, эр Август. Уверяю вас, вы никогда не пили такого вина!
Почему он столько тянул? Ведь ясно же было... Убивать нужно вовремя, а он опоздал. Лет на пять, если не больше...
– Монсеньор! Что вы делаете?! Ваше Высокопреосвященство!
Штанцлер исчез. От наведенного дула, прикрываясь рукой, пятился полковник Морен. Какая же мразь! Но карте место. Выпьет – пусть проваливает, хоть в Закат, хоть в Паону!
– Пейте, – велел Робер, – до дна.
Глюки о Джастине.
А вот Валентин – ледяная бестия. С раной в бедро не побегаешь, все решил один удар. Неожиданный, необычный... Поднять отлетевшую шпагу левой, «проклятой» рукой и сделать выпад. Снизу вверх, со всей силы. Очень просто, если знаешь, как.
Закатные твари, и кто только их, таких, учит. Хорошо, дурак умчался из Олларии, а не затеял дюжину дуэлей. И ведь за неделю не переучишь, хотя...
– Сударь, вы убиты, выйдите из круга! Следующий!
– Погоди, Альберт. Он только ранен. В ногу.
– Ну, как знаешь...
– Тянитесь к шпаге, граф. Не вставать! Вы ранены, и серьезно... Тянитесь к ней левой... Да, я сказал «левой», выкиньте из головы еще и эту глупость... Смотрите мне в глаза и тянитесь! В глаза, я сказал! Свяжите меня взглядом. Дотянулись? А теперь – выпад! Ну! Сильней! Резче! Это ваша жизнь, сударь! Она вам еще пригодится...
Проклятая духота – горячая, вязкая, неподвижная. Придду называют севером, но лето здесь жарче, чем в продуваемой всеми ветрами Эпинэ. Правда, длится недолго – пару месяцев, и все!
Гельбе?! Что он здесь позабыл? Разве что молодость и спокойную совесть. Теньент Эпинэ твердо знал, где – свои, а где – чужие, маршал Эпинэ, если он, конечно, маршал, не знает ничего.
Приподнявшись на локтях, он выглянул из-за горячих камней и увидел радугу! Семицветная арка поднималась из-за Лауссхен и уходила куда-то в холмы.
Темно-серое, предгрозовое небо, ослепительный свет невидимого солнца, каменистые проплешины в полумертвой траве, на миг ставшие слепяще-белыми, запах пыли и отцветающего полевника, а над всем этим – колдовская арка... Радуга – это ворота в Рассвет. Или не в Рассвет, какое это имеет значение, ведь до них все равно не добежать.
...Всадник вырывается из-за низкой гряды и наметом мчится по притихшей равнине, топча пыльные лиловые плети. Какой карьер! Гривастый буланый зверь не бежит, а летит, лишь слегка касаясь копытами жаркой, дрожащей над землей дымки. Это не торский увалень, это полумориск, если не мориск! Откуда?
Буланый перескакивает иссохший ручей, замирает на краю извилистой трещины и вновь несется в лиловые от полевника холмы. Мимо одинокого дерева, мимо большого белого камня с черной отметиной, мимо холма, на котором они так ловко затаились.
– Повод! Выбери повод!!! – Альберт Ноймаринен, забыв, что они в засаде, вскакивает во весь свой фамильный рост, размахивает руками.
Всадник не слышит. Или не понимает. Или не желает понимать. Ошалелый от бега мориск рвется к радужным воротам. И к смерти, что караулит на гряде. Глупой, пошлой, ненужной!
– На себя! Слышишь, ты!
Когда он понял, что неизвестный гонится не за радугой, а за смертью? Когда тот не повернул головы на крик Альберта? Или чутье наездника подсказало, что это не сбесившийся конь несет растерявшегося седока, а рехнувшийся наездник гонит буланого на дриксенские пули. Дурак! Дурак и мерзавец!
– Ты куда?! – этот вопль предназначен уже ему, этот и все последующие, но с ним ничего не случится. Скорее всего...
– Стойте!
– Что ты делаешь?!
– Монсеньор!
Стук копыт, сумасшедшее солнце бьет в глаза, крики удаляются, тают в пыльном мареве. Пыль, какая же здесь пыль! А буланый хорош, и он впереди, слишком впереди. Времени на погоню нет: дриксенцы – не слепые. И не святые.
Вытянутая в сумасшедшем беге опененная шея, бьющая по ветру грива, черный мундир, алые перья на шляпе – парадные перья! Дурак, не все ли равно, в чем подыхать? Копыта колотят белые камни, сбивают полевник, льнянку, отцветшие колокольчики. Еще пять минут, и он догонит, но этих минут у него нет – сейчас буланый перескочит еще одно русло, и всадник превратится в мишень. В отличную мишень... Сто́ит ли человек коня? Конь не ударит в спину, не возликует от чужой боли, не обманет... Закатные твари, зачем он это делает. Для кого?!
Самоубийца уходит вбок... Хоть в этом повезло, иначе пришлось бы самому... Готовится к прыжку, но прыжка не будет! Леворукий бы побрал гайифские пистолеты! Рука как неживая...
Буланый спотыкается, передние ноги подгибаются, бедняга ныряет мордой вниз, в пыльно-лиловые волны. Круп забрасывает влево. Закатные твари, горе-ездок оказался под конем! Если седельная лука пришлась на живот, буланый погиб зря.
Дриксенцы как пить дать решили, что подбили перебежчика. Попробуют перехватить? Или струсят? Радуга погасла... Альберт вывел своих, минут через пять здесь будет сотня ноймарцев, значит, «гуси» струсят. То есть не сочтут нужным, и правильно: игра не стоит свеч.
Цветы и кровь... Сколько раз он это видел – алые брызги на лепестках – белых, желтых, синих? Только на маках крови не видно, на красных, степных маках, но они здесь не цветут.
Буланый мертв. Дурак в парадном мундире шевелится и стонет. Сел! Молодой, как и следовало ожидать, и лицо знакомое, даже слишком. Откуда он здесь? Гельбе – неподходящее место для столь важной персоны. Персоны должны сидеть в столицах и слушать умных людей.
Так, мы окончательно очнулись и ненавидим? Ну-ну, выжить – это еще не самое страшное. Иногда бывает и хуже.
– В следующий раз, граф, когда соберетесь кончать с жизнью, извольте доложить по всей форме. Я отправлю вас туда, где от вашей трусости будет польза.
Гибкие лозы оплетают невысокую стену. Перистые бархатистые листья, багряные, словно старое вино, соцветия. Жара наполнена звоном цикад и дальним ржаньем. Вечером нужно ждать бури, но сейчас тихо, слишком тихо.
– Ты спрашивал, – смеется Тэргеллах, – вот она. Жизнь после смерти, смерть после жизни.
– Красота не может быть смертью, – будь что будет, он тронет дрожащие лепестки, – они слишком похожи на алые ройи, чтоб быть цветами.
– Пока они живы, они безопасны, – рука мориска касается цветочной грозди, – они защищают свою жизнь своей же смертью...
– Уходите! – услышал собственный голос Робер. – Это понсонья... Ею нельзя долго дышать
ясным и холодным, еще не зима, уже не осень, очень подходящий день. Жаль, не выйдет глянуть на цветущие гранаты или хотя бы на сирень. Старые площади в лиловой и белой пене, они еще будут, и это правильно, потому что они, если угодно, и есть Вечность… Если нет боли, смерть делает нас сентиментальными. Нет ничего глупей предсмертных писем, это ли не доказательство того, что смерть глупа?
Моро тянет морду, тихо, радостно ржет, а вот это зря. Помолчи, не надо! Нехорошо тебя впутывать в сегодняшнюю смерть, но иначе не выйдет. То, что можешь ты, не сможет никто, тут мы парочка хоть куда…
Любопытно, что будет дальше. Обидно смахнуть карты со стола и не увидеть, как их подберут, но как же красиво ты влип! Под такую притчу старик Рафиано четыре договора подпишет, один золотей другого. И подпишет! Но сначала будет война, жаль, уже не твоя.
Отодвинуть засов, отворить ворота, вскочить в седло и не оглядываться. Сзади — туман, впереди — дым, в котором прячется пламя. Дым от пороха белый и мертвый, дерево живое, и горит оно черным…
Черный и белый — два дыма и флаг, которому ты задолжал, а дом, из которого ты ушел, уже далеко. Забавный такой дом… Шесть окон, облетевший виноград, скрипучие ворота, измятая скатерть, женщина без имени — ничего этого больше нет, осталась только дорога, ей по тебе и плакать, а еще лучше — смеяться.
Пыль глушит звон подков, пляшет, закидывает голову, предвещая рассвет, звездный Конь, алой ройей блестит косящий глаз-Каррах, Синиил-копыто пробивает зеленый небесный лед…
Мимо убитых озер в звездах усталых
Ехало четверо конных, утро вставало,
Ехало четверо конных, таяли зори,
Ай-яй-яй-яй, в звездах усталых…
Обещаю в следующий раз принять в не столь натопленной комнате.
Не хочет продолжения разговора! Да здравствует наглость! Наглость и ложь в глаза, а духоту он переживет.
– Не стоит беспокойства, – раздвинул губы Иноходец, – я военный и привык и к жаре, и к холоду. Поверьте, я не сомневаюсь, что застреленный вашими людьми путник походил на Давенпорта. Фамильное сходство – бич Золотых земель, ведь дамы равно дарят свою благосклонность и бравым генералам, и юным корнетам. В Талиге эти чувства к тому же пользуются взаимностью.
– Вы полагаете, – промямлил гайифец, – мои люди встретили незаконнорожденного брата беглеца?
– Или дядюшку, – лицо Робера горело, по хребту струился пот, – или кузена. В противном случае придется предположить, что ваше доверенное лицо намеренно застрелило невинного человека и в придачу подданного ныне союзной вам державы, что могло бы подорвать нашу нарождающуюся дружбу.
– С вами трудно спорить, – медленно, чуть ли не нараспев, произнес Гамбрин. – Скажите, вы никогда не думали посетить Паону? Его величество Дивин был бы рад с вами побеседовать, он обожает парадоксы.
– Вы мне льстите. – Будь проклят этот камин, хоть бы окна открыли, что ли! – К тому же обстоятельства удерживают меня на брегах Данара. Остается надеяться, что Его Величество не будет разочарован теми моими соотечественниками, которые имеют возможность и желание посетить Гайифу.
– И кто же это? – подался вперед посол. – Возможно, им потребуются рекомендательные письма?
– Если вас это не затруднит...
Господина Гамбрина это никоим образом не затрудняло. Более того, господин Гамбрин был бы счастлив оказать герцогу Эпинэ такую услугу. Беда была в том, что Робер знать не знал, кто и за какими кошками собирался в Паону. Он совсем свихнулся от этой духоты и понес чушь, оказавшуюся спасительной, потому что прожженный дипломат в любой глупости углядит скрытый смысл, которого нет и быть не может.
– Мой друг, – возвысил голос гайифец, – признаюсь, я не ожидал встретить в вас столь тонкого собеседника. Более того, скажу, что после нашей с вами беседы успехи и победы Его Высочества Альдо кажутся мне более... закономерными.
Посол с чувством выполненного долга закрыл морщинистый ротик и со значением уставился на гостя. Нужно было отвечать, и каждое сказанное слово могло дойти или до Его Величества Дивина, или до... Его Величества Альдо.
– Сударь, – протянул Иноходец, – наш мир исполнен не только закономерностей, но и парадоксов и случайностей, которые, в свою очередь, оборачиваются закономерностями. Разве не была случайностью встреча вашего секретаря с человеком, обладавшим внешностью Давенпорта? И разве не является закономерным желание вашего молодого (он ведь молод?) друга задержать преступника? В свою очередь, это привело к кажущемуся парадоксу: Давенпорт убит на южном тракте, о чем сообщаете вы. Давенпорт жив и благополучно появляется в Придде, на чем настаиваю я. Из разрешения этого противоречия закономерно вытекает наше с вами, гм, понимание, еще более закономерно ведущее к установлению понимания между нашими, без сомнения, великими державами. Вы со мной согласны?
В глазах посла Его Величества мелькнуло нечто весьма похожее на восхищение, но Робер мог думать лишь об одном. О том, что сейчас он выберется наружу из этой преисподней и вдохнет предзимнего холода.
– Я был счастлив видеть вас в своем доме, – расплылся в последней любезности хозяин. – Прошу вас засвидетельствовать мое восхищение Его Высочеству.
– Непременно, сударь.
Робер изысканно поклонился и, поигрывая перчатками, сбежал с крыльца. Он хотел одного – воды. Обычной воды, прозрачной, чистой, обжигающей холодом, хотел черпать ее горстями и пить, пить, пить до бесконечности!
– Монсеньор, – деловито осведомился Сэц-Ариж, – куда прикажете?
– В Старый парк, – выдохнул Иноходец. – Вы еще не бросали монетку в Драконий источник?
– Нет, Монсеньор, – Жильбер глядел растерянно, словно не узнавая своего сюзерена, – зачем?
– На счастье, юноша, – объяснил Робер, подставляя лицо свежему ветру. – Люди платят налоги королю, дают взятки судьям, а добрые эсператисты еще и Святому Престолу, но все короли и клирики мира не остановят выпущенную в вас пулю. Только удача, так неужели вам жаль для нее пары талов?
одни, не считая весны и ландышей. Он нашел свою девочку в окошке и не выпустит даже на мгновенье. Родня переживет, и король переживет, и весь мир, а кому не нравится, могут убираться к Изначальным Тварям.
– Есть в этом доме что-то, без чего ты не можешь жить?
– Ты… Только ты… Я не могу без тебя!
– Тогда идем.
– Куда?
– Разбудим какого-нибудь клирика. Завтра я представлю ко двору свою супругу.
– Так сразу? Я никогда не смогу. Отец…
– Отец простит, ему ничего не останется. Ты пойдешь или понести тебя на руках?
– Пойду… Только… Ты не смейся, но я надену другое платье. Я быстро…
– Ты, и в этом лучше всех.
– Старое платье – дурная примета.
– Ты справишься или позвать Тирзу?
– Не надо Тирзу… Создатель!
Треск за спиной, живое, трепещущее тепло у плеча, сдавленный крик. Закатные твари, их все-таки выследили.
– За меня! Слышишь, за меня! Быстрей!
Распахнутые створки, сорванное голубое полотнище, опрокинутый столик, перевернутая шкатулка с бисером. В дверях – десяток человек с обнаженными шпагами. Лица под масками, но одежду и осанку не спрячешь. Это не висельники, это дворяне. Родичи или заговорщики? За ней или за ним?
– Доброй ночи, господа. Как вас много… Молчат и готовятся, молчат и прячут голоса, но второй слева знакомо сутулится, а тому, кто рядом, не хватает ладони роста. Даже с каблуками. Родичи оказались заговорщиками, а заговорщики – родичами.
– Вы отказываетесь здороваться? Вы невежи или все-таки трусы?
Шаг вперед и в сторону, поклон, улыбка, родное тепло за спиной. Старое платье – «дурная примета», но малышка будет жить! Значит, к Леворукому отправятся убийцы, сколько б их ни заявилось.
Десяток уже в Закате, на остальных не хватит сил. На всех, но эскорт у него будет!
– Кто хочет… прогуляться… к Леворукому… приглашаю… Ты?
Знакомая манера – сделать вид, что локоть не закрыт. Карл, и этот здесь! Думает, я туда и ударю?
– В глаза! Смотри в глаза, тварь!
Смотрит, а куда он денется? Смотрел… Метнули кинжал, и удачно, но сердце все еще бьется, а клинок звенит. Эве рэ гуэрдэ сона эдэрьенте… Он еще утянет за собой одного, а лучше двоих. Нет, троих! И ни мерзавцем меньше.
Красно-серые волны, качающаяся палуба. «Каммориста»? Откуда… «Каммористы» больше не будет. У тебя не будет, а у других будет все, и пусть! Пусть живут! Твоя смерть – она ведь только твоя!
Сколько можно топтаться… Смешно, но они хотят жить, потому и медлят. Знают, что троим не вернуться. Или четверым? Нет, четверых не взять, рука совсем плоха, и ноги не держат. Закатные твари, что там еще?
– Леворукий!
Опять… Сколъко можно?
Как жарко. Что-то горит или пришло лето? А пол все-таки качается. Качка, жара, красное марево, кастаньеты, как же они трещат! И еще барабан. Зачем привели музыкантов? Глупо…
Убийца без лица спиной вперед влетает в комнату, валится у порога, что-то круглое подскакивает вверх, катится по полу. Голова… Голова в маске… Хлещет кровь, сколько же ее тут пролилось. В красно-черной дыре ночным факелом вспыхивает фигура. Высокая, яростная, словно сорвавшаяся с проклятой картины. Бешеное лицо, в руке – меч. Не шпага, не сабля – меч, и на нем кровь… Клирики не врали, Он все-таки есть! И Он пришел.
Кровь, вода, смятые истоптанные цветы, тряпки, осколки и трупы. Кровь, уже не алая, загустевшая… Парусами надуваются занавески, роятся, жужжат дорвавшиеся до смерти мухи, а в голове даже не жужжит, воет. Ничего не понять, не вспомнить, но стольких он убить не мог. И выжить не мог, с такими ранами не живут, но дыра в животе исчезла, правый бок тоже цел. А спина?
Рука не желает подчиняться, с плечом, по крайней мере, он не ошибся. Так, сведем лопатки. Вздохнем… Ничего! Неужели примерещилось, но мертвецы – вот же они! Он не мог перебить всех. Половину, да, половину он положил, но остальные его почти добили.
Пальцы в крови, отвратительно-липкие, вокруг ногтей черно-красная кайма, у самого лица тело без головы. Из расстегнутого воротника выглядывает шея. Кровь вытекла, осталось мясо, кости да какие-то слизистые дырки. Как у курицы, только больше…
Неужели не вырваться? Похоже на то! Сутулый, кто бы ты ни был, проваливай в Закат!…
Иноходец сам не понял, как шарахнулся в сторону и кувырком ушел из-под набрасываемой сети, тело слушалось так, словно в него не влили ни стакана… Они что, хотят взять живьем?! Робер перескочил через пуф и развернулся к ловцам. Один сзади, трое спереди, то есть двое…
Плечо! Квальдэто цэра, достали-таки! Мерзко, но это еще не смерть. Не его смерть! Зато это твоя последняя удача, погань!
- К двери! Уходит!
- Сюда, все сюда!
- Леворукий!Какой же он Леворукий, он просто переложил шпагу… Проклятое плечо, но до смерти еще дюжина чужих. На меньшее он не согласен.
Шпага тяжелеет, глаза заливает пот, голубые стены розовеют и крутятся, крутятся, крутятся вместе с безликими крысами. Откуда здесь крысы?
- Скорее, ну скорее же!
- Берегись!Поздно беречься. Тебе поздно… Кошки с ней, с этой любовью! Была бы жизнь, остальное приложится. Его ждут, он должен вернуться в Торку! Или хотя бы избавить мир от десятка мерзавцев, жаль, мелких…Уходить все труднее, под ногами трупы, сколько же их? В бою с мертвыми проще, в настоящем бою… Обожгло спину… Уклон, шаг вбок, горло открыто, коротышка! Он попался, но он не один!- Я еще могу убивать, слышите, вы?! И я буду!…
Робер перепрыгнул через скребущее золотой ковер тело, увернулся от брошенного кувшина и вышиб наконец дверь. Четверо отлетели в глубь комнаты. Снова четверо!… Маленький, большой и двое так себе. Тоже в масках. Переглядываются, но вперед идут. Что им нужно? Вряд ли деньги. Может, заговорить? Лэйе Астрапэ, вдруг…
Старое, новое, забытое, знакомое. Тени мечутся, но звука нет, звук куда-то делся. Кто жив, а кто уже в Закате? И где он сам? Лечь бы сейчас. Или прислониться к стене. На минуту, на миг, закрыть глаза и прислониться… Нельзя - остановишься, и конец. Ты убит, дружок, убит, с такими ранами не живут, но пока не упал, пока дышишь, дерешься, ненавидишь, ты есть!А вот этот без маски, потерял… Так и есть… Брат… Несостоявшийся… Ладно, какая разница!Чужой клинок глухо стукнул о гарду. Звук вернулся - глухой, ватный, но и на том спасибо. Выпад с четвертой… Рука сама парирует. Круговое движение, атакующий клинок уходит вверх. Перехватить чужую рапиру, задержать на мгновение, теперь - в горло. Опять кровь… Опять в глаза… Плечо горит, правая совсем онемела,
- Осторожней, Ксавье! Во имя Создателя… - Этого покойника звали Ксавье…
онемела, зря он схватил клинок. Некогда жалеть, некогда!Отводя предплечьем чужую шпагу, крутануться и с разворота - рукоятью в висок. Продолжая вращение - принять на гарду удар следующего, ногой по чужому колену, и дальше, дальше - так танцуют со звездами. Не останавливаясь, уходя от тех, что сзади, - только не мешкать, иначе достанут, - пройти плечистому за спину… Проклятье, не успел ударить, но некогда… Ритм, держать ритм… полоснуть по мелькнувшей сбоку маске и дальше, дальше, не глядя, попал или нет… Если б не рана…Промахнулись сразу двое… Ложный удар, поворот, одним движением запястья шпагу вниз, вбок! Клинок вязнет в чем-то… в ком-то, вязнет и вырывается из рук, все плывет, ничего не видно… Нужна шпага, хоть какая-нибудь! Или нож. У Ксавье в спине медвежий кинжал, но где он, этот Ксавье?
Живчик с длинным ножом мешком рухнул на порог, двое уцелевших разбойников переглянулись и с топотом ринулись вон, навстречу выстрелам и грохоту. Кто-то пришел? Надо же… И где Марианна?
Туман все краснее и краснее, прямо закат какой-то. Жаль, рассвета не увидеть, нога скользит, что-то, звеня, отлетает в сторону. Рапира! Неважно чья, только бы поднять. Голубое и алое мчится к глазам, рука влетает в теплую лужу…
- Упал!
- Слава Создателю!
- Быстрее!Кто упал? Пальцы сжимаются на липкой рукояти, перед глазами серые сапоги, над ними - штаны, камзол, руки и клинок, выше не разобрать. Стальное острие выползает из тошнотворной мути, зависает, плывет вниз… Перекатиться по испятнанному ковру, не выпуская эфеса, и ударить. Снизу вверх. Враг без плеч и головы отшатывается, зажимает живот, шпага падает, надо подобрать… Взять и подняться.Красная струя, красные брызги, роса на красных лепестках, гранатовые рощи на склонах, алые рощи Алвасете. Ветер путает волосы, зеленые прозрачные волны обнимают скалы… Утром его найдут. Если хозяева не позаботятся спрятать трупы. Им придется много носить…
Робер, не выпуская шпаги, прислонился плечом к изящному трюмо, «украшенному» несколькими большими зарубками. Болела рука, ныли спина и колено, во рту было солоно от крови, рубаха насквозь промокла, но серьезных ран вроде не было, разве что в очередной раз принялось кровить запястье.
Десяток уже в Закате, на остальных не хватит сил. На всех, но эскорт у него будет!- Кто хочет… прогуляться… к Леворукому… приглашаю… Ты?Знакомая манера - сделать вид, что локоть не закрыт. Карл, и этот здесь! Думает, я туда и ударю?- В глаза! Смотри в глаза, тварь!Смотрит, а куда он денется? Смотрел… Метнули кинжал, и удачно, но сердце все еще бьется, а клинок звенит. Эве рэ гуэрдэ сона эдэрьенте… Он еще утянет за собой одного, а лучше двоих. Нет, троих! И ни мерзавцем меньше.
Шороха за спиной Иноходец не услышал, просто тело само собой развернулось, и Повелитель
Молний оказался лицом к лицу с двумя громилами и пистолетным дулом. Времени на раздумья не оставалось, и Робер нырнул в ноги разбойнику с пистолетом. Словно в омут.
Красно-серые волны, качающаяся палуба. «Каммо-риста»? Откуда… «Каммористы» больше не будет. У тебя не будет, а у других будет все, и пусть! Пусть живут! Твоя смерть - она ведь только твоя!Сколько можно топтаться… Смешно, но они хотят жить, потому и медлят. Знают, что троим не вернуться. Или четверым? Нет, четверых не взять, рука совсем плоха, и ноги не держат. Закатные твари, что там еще?
- Леворукий!Опять… Сколъко можно?Как жарко. Что-то горит или пришло лето? А пол все-таки качается. Качка, жара, красное марево, кастаньеты, как же они трещат! И еще барабан. Зачем привели музыкантов? Глупо…Убийца без лица спиной вперед влетает в комнату, валится у порога, что-то круглое подскакивает вверх, катится по полу. Голова… Голова в маске… Хлещет кровь, сколько же ее тут пролилось. В красно-черной дыре ночным факелом вспыхивает фигура. Высокая, яростная, словно сорвавшаяся с проклятой картины. Бешеное лицо, в руке - меч. Не шпага, не сабля - меч, и на нем кровь… Клирики не врали, Он все-таки есть! И Он пришел.
Солнечные лучи ласкали небесных странников, расталкивали друг друга, смеялись, пробиваясь сквозь тонкие черные ветки, на одной из них чудом держался одинокий лист – алое, пронзенное светом сердце. Налетел ветер, листок вздрогнул, сорвался, закружился в последнем танце, то ли стремясь за улетающими птицами, то ли не желая умирать.
Дальние флейты закончили свою песню, теперь рокотали одни лишь барабаны. Скоро начнется… Пальцы привычно ласкали пистолеты – все в порядке, оружие никогда его не подводило, не подведет и сейчас. Рокот барабанов становился все сильней и сильней, потом оборвался резкой, бьющей в уши тишиной, и тут же раздался тоскливый крик: гуси, мерно взмахивая крыльями, исчезали в слепящей свободе.
Листок все еще кружился, уже у самой земли. Что ж, если ты не хочешь падать, ты не упадешь. Шаг в сторону, быстрый поклон – и осеннее сердечко замерло на раскрытой ладони. Золото и кровь – вечные спутники, они не могут друг без друга.
Пора, вот теперь уже пора. Осталось лишь потрепать по шее коня, сунуть за пазуху пойманный лист, натянуть перчатки. Улыбка, взгляд в небо, прыжок в седло…
Удивленные лица вздрогнули, пошли мелкой рябью, словно отражение в пруду, когда налетает ветер. Лэйе Астрапэ, он смотрит разъезду в спину, он не может видеть лица, да еще так близко! Говорите, не может? А пегая кобыла! Робер знал, какая она, когда до твари было не меньше хорны. Он был сразу в двух местах, он был самим собой и еще кем-то, видевшим дальше и понимавшим больше. Робер зажмурился, пытаясь прогнать морок, и стремительно открыл глаза. Пятерка всадников замерла в полусотне шагов от конного строя, а к ним бешеным карьером летел окруженный сиянием конь. Его всадник стоял на седле во весь рост – стройный черный силуэт, парящий в алом мерцающем мареве.
…Пять лиц, прямой блестящий клинок и четыре черных дула, глядящих в живот, в грудь, в голову. Три осла и старый волк! Этот выстрелит наверняка… Именно он узнал то ли лошадь, то ли всадника. Где же мы встречались, старый капрал? Не все ли равно, новой встречи не будет! Солдат слева дернулся, вспыхнул порох на полке пистолета. Все! Мир рушится вниз, машет черной, клубящейся гривой, ноги привычно ловят стремена, в глаза бьет обезумевшее солнце. Грохот копыт, грохот сердца, грохот выстрелов, разорванное неистовым бегом небо, немыслимо, невозможно синее, и такой знакомый свист над головой – есть! Второго выстрела не будет, у них вообще ничего не будет!
Странный всадник упал. Не на землю – на спину озверевшего коня. Лэйе Астрапэ, он опять в седле! Вразуми и сохрани, такого не бывает, это морисские сказки, и это явь! В правой руке сверкнул клинок – не шпага, кривая широкая полоса, остановившая солнце.
Один и пятеро, еще живых, но это сейчас пройдет. Капрал посылает коня вперед, закрывая своего теньента, поднимает второй пистолет. Как медленно движется старик, как медленно движется он сам, как медленно мчится конь! Теньент потерял стремя, у солдата рядом дрожат руки.
Серая, истоптанная земля, смешная, короткая тень, ветер в лицо, звон далеких колоколов. Капрал все еще целится, щуря левый глаз, правый широко открыт, он светло-карий и круглый, словно у собаки – умный пес защищает глупого хозяина. Между пистолетом и вороной оскаленной мордой остается четыре конских корпуса, три, два. Рука метнулась к сапогу, выхватывая из-за отворота кинжал. С такого расстояния можно метать что угодно: шпагу, секиру, нож – не промахнешься, но этого мало. Плавное, чуть ли не ленивое движение – и клинок входит в широко раскрытый глаз, прямо под низко нависшую бровь. Рука после броска все еще впереди, а мертвый только начал заваливаться на спину.
Убийце не составило труда выдернуть кинжал, справа от него вспыхнула солнечная полоса, метнулась вперед, столкнулась с шеей растерявшегося конника, прошла сквозь нее и погасла. Голова в шляпе подскочила и свалилась под неистовые копыта, к небу взметнулся кровавый фонтан. Черный гривастый зверь с яростно-восторженным визгом врезался в бок лошади теньента, опрокинув обоих.
Два уцелевших солдата ошалело хлопают глазами, пытаясь развернуть коней, безнадежно отстают, исчезают сзади, в алом, пахнущем солью тумане, перед глазами вырастают конские крупы, спины во все еще черно-белых мундирах, несколько удивленных лиц, их становится все больше. Какие глупые голубые глаза! Этот, рядом, не лучше. Красное перо, утиный нос, не хватает переднего зуба. Остроносый капрал что-то кричит, машет руками. Пытаются развернуться – без команды, наспех, мешая друг другу. Опять голубоглазый, значит, судьба…
Уже близко, еще чуть-чуть, еще… Хорош! Стальная короткая молния бьет в поросшее блеклой щетиной горло. Рука мертвеца конвульсивно дергает повод, перепуганная лошадь шарахается в сторону, налетает на соседнюю, рыжую с белым пятном над глазом, в строю открывается брешь. Туда! Во имя Астрапа, скорей!
Кого-то срубили подковы коня, кого-то Робер Эпинэ просто вбил в землю. Черная молния сама выбирала дорогу сквозь человеческий лес, змеей скользя меж тупых растерявшихся деревьев. На его долю остались преграждающие дорогу ветви, от одних он уклонялся, другие приходилось рубить, и он рубил. Короткими, расчетливыми движениями, уходя из-под бестолковых ударов и оставляя за собой истекающий кровью бурелом. Никаких уколов – секущие удары по шее, рукам, растерянным лицам. Какие глупости – у деревьев не бывает лиц, глаз, разинутых ртов. Значит, это не деревья. Что ж, тем хуже для них. Прошло не больше минуты и не меньше вечности, правая рука не успела устать, но силы нужно беречь, беречь для главного.
Смешавшийся строй, ржанье, лязг оружия, запоздавшие команды, дикие вопли.
– Сударь, поберегитесь…
– Леворукий!
– Алва! – Фердинанд, словно проснувшись, с перекошенным лицом мчится к краю эшафота. – Не надо! Бегите! Во имя Создателя!!! Я не хотел… Не хотел…
– Держите!
– Держите короля!
– Я вас!..
Человек в маске хватает толстяка в сером на самом краю помоста, тот кричит, неумело колотит палача ногами, из смятого строя вылетает мальчишка на серой лошади. Правой руки у него нет…
Справа просвет, неужели конец? Да, он у цели! Еще пара ударов – и все; нет, не все, откуда-то вылез толстяк на раскормленной лошади, хотел удрать и врезался в костлявого капитана. Капитан легче, слева от него никого, значит, туда! Рука начинает неметь, ничего, теперь уже недолго. Удар в шею, и капитан уже не станет полковником. Заново рожденный толстяк машет шпагой, раздается дикое, оскорбленное ржание. Шальной удар шпаги пришелся по крупу Моро, и как же кстати!
Четвероногий ураган сметает последнюю преграду, то есть предпоследнюю, на пути возникает еще кто-то. Удар сабли, помноженный на скорость коня, выходит чудовищным, всадник без головы врезается в безнадежно смятый строй, заливая коней и людей нестерпимо алой кровью. Странно, рука не почувствовала отдачи, словно сабля резала тонкую ветку…
– Карваль, – услышал собственный голос Робер, – пошлите в Арсенал за порохом и запалами...
– Монсеньор, – лицо Никола ничего не выражало, – что отвечать, если спросят, зачем вам порох?
– Скажите, это приказ Первого маршала!
– Талигойи, – холодно добавил Придд, и Роберу в который раз захотелось Повелителя Волн придушить. Хотя бы за то, что его замысел и впрямь пристал Ворону. Скольких живых он сейчас убьет на месте, разорвет в клочки, завалит камнями? Но другого выхода нет.
– Сударь, – неожиданно тихо сказал Спрут, – вы отдаете себе отчет, что по ту сторону стены – люди?
– Отдаю. – Лэйе Астрапэ, что он несет, да еще так спокойно! – Уверяю вас, герцог, Создатель без сотни-другой не самых умных своих созданий обойдется. А вот тем, по милости которых в мученьях передохнут тысячи, даже Закат Рассветом покажется
Нашла. Это глюк Робера, когда он после коронации пел песню:
Выжженную степь бьют янтарные копыта, рычит гром, рвут закатное небо лапы молний и высится, растет на горизонте увенчанный алым шаром черный столб. Как до него далеко и как близко!
Молния!
Сквозь расколотый кристалл.
Молния!
Что-то просвистело у виска, что-то упало под ноги прянувшему в сторону коню. Или кто-то? Дождя нет и не будет, только жара, грохот и скачка навстречу тому, от чего все бегут. Лицом к лицу на последнем рубеже – вот для чего ты рожден, а остального просто нет. Ни белого, ни черного, ни дурного, ни доброго. Твое место там, где небо сходится с землей, а закат с ночью.
Вечер!
Разбивается бокал.
Вечер!
Залитый вином опал.
Вечер!
Одного Один назвал!
Вечер...
Золотом сверкнула сквозь багровый мрак умирающая звезда, покатилась вниз, оставляя гаснущий след, за ней понеслась вторая, словно пытаясь догнать. Одичавший ветер швырнул в лицо пригоршню пепла, из-за плеча вынырнула, задела щеку крылом черная птица, прокричала что-то непонятное, вздрогнул, забился, как живой, алый шар в черной когтистой лапе.
Сердце!
Древней кровью вечер ал.
Сердце!
Из пылающей пасти вынырнул всадник на вороном коне, понесся рядом, что-то крича. Алый бархат, спутанные черные волосы, лицо залито кровью, ветер уносит слова, ничего не разобрать, не запомнить – только глаза. Синие, злые, отчаянные... В них невозможно смотреть, как на смерть, как на солнце, но он же смотрит! Птицы все кричат, и тянется, рвется к умирающему сердцу, вскипая пеной, жадная волна. Пламя – пеплом, пепел – льдом...
Полночь!
Сотней скорпионьих жал —
Полночь!
В грудь отравленный кинжал —
Полночь!
Одного Один не ждал.
Полночь!
– Странная песня. Вот уж не ожидал.
Рвущийся струнный звон, кривляющиеся тени, стук копыт удаляется, глохнет, только сердце продолжает стучать. Сердце... Белая фигура без лица, сотни свечей, их свет отливает зеленью. Век богов ничтожно мал
Единственное, что помню у Дика, тянущее на алваглюк, это перед смертью:
"Спокойно! На Винной было две дюжины… И не отребье – дворяне. Стена наполовину обвалилась… С той груды допрыгнуть до верха и сразу же на ту сторону… В темноту… Да, именно так! Сбить Тератье – и на стену! Полшага вправо, чтоб наверняка"
Но это было не курсивом, так что глюк это или нет, непонятно. Дик слышал упоминание о Винной, но о том, что там были дворяне, он не знает
Жермон покосился на запястье — порез все еще кровоточил. К рассвету граф Ариго окончательно станет бергером и получит талисман для себя и своих потомков, если он ими когда-нибудь обзаведется, что вряд ли. Война не лучше время для свадеб, чего хорошего, когда тебе смотрят вслед, просят вернуться, плачут…
Черноволосый человек потрепал по шее коня и поднял голову — небо сияло чистой, неимоверной синевой, только вдали маячило облако, странное и одинокое, похожее на птицу с четырьмя головами, да сияли назло солнцу четыре разноцветных звезды.
Черноволосый изогнулся, что-то поймал над самой землей, вскочил на коня и выехал из рощицы. Мориск шел медленно, словно нехотя, а по небу плыла четырехглавая птица. Всадник не оглядывался, он знал, что его ждет, и Жермон Ариго тоже знал. Его там не было, и он был. Солнечным лучом, рассветной звездой, алым листом, подхваченным над самой землей горячими пальцами, ветром, поднявшим пронизанную светом пыль, летящей в никуда пылинкой.
Темный силуэт медленно исчезал в золотом сиянии, клубились пылинки, их становилось все больше, уходящего затягивало дымом, заметало то ли пылью, то ли снегом…
Сухой треск, словно кто-то переломил палку, чернота за тусклыми стеклами, человек напротив. Лицо Ойгена, а глаза чужака, глядящего сквозь тебя, сквозь стену, сквозь ночь. Древние, усталые, обреченные.
Кто придумал этот обычай? Бергеры привезли его с собой или переняли в Золотых землях от тех, кто позабыл сам себя? Зеркало, снег, огонь, камни и кровь. Снег становится водой, кровь людская мешается с кровью земли, а зеркало отдает долги звездам. Как только Ойген все это запомнил? Хотя барон помнит все.
Фитилек зашипел и погас, с неба покатилась желтая звезда, рассыпалась снежной пылью, волосы уходящего стали седыми.
— Стой! — крикнул Ариго. — Да стой же!
Полный дыма ветер подхватил крик, понес над замерзающей землей. Всадник не оглянулся. Черный конь все так же мерно шел вперед. Уже не по земле, по облачным клубам. В редких прорывах мелькали серые птичьи крылья, а под ними, становясь все меньше, все игрушечней, плыли крыши, леса, реки…
Жермон снова закричал, ответа не было. Еще две звезды задохнулись в дыму, но солнце светило упрямо и отчаянно. Если бы вспомнить имя всадника, вспомнить и позвать, но лицо, сердце, память резали острые льдинки, дым валил все гуще, из белого становился серым, из серого — иссиня-черным.
— Стой! — Перед глазами метнулась птица, по зрачкам резанул серебряный луч, свой камень он оправит в серебро. — Стой!
Из четырех свечей осталась одна, та, что была ближе всех. Небо за окном отливало синим, синей стала и вода, словно кровь ушла в зеркало, разделившее ветер и камни, миг и вечность.
Догорала свеча, глухо стучало сердце, рвался в дом поднявшийся ветер. Кто-то уходил, чтобы они остались. Они оставались, потому что кто-то уходил.
Конские ноги вязли в тяжелых черных тучах, как в снегу, небо начинало алеть, но солнце и не думало садиться. Оно плыло по небу красным огромным сердцем, с которого капала кровь, а дымные облака превращались в тяжелые, медленные волны…
— Стой, раздери тебя кошки! Назад! Аэдате маэ лэри!
Всадник все-таки оглянулся. Он был далеко и совсем рядом. Жермон разглядел сжатые темные губы, прилипшую ко лбу прядь, бешеные синие глаза. У смерти синий взгляд, а какой взгляд у жизни?
Эпинэ приподнялся на локте и понял, что лежит в постели. Собственной. Ничего страшного, бывают сны и похуже.
- Монсеньор! Монсеньор, вы очнулись?
Сэц-Ариж! Только его здесь не хватало!
- Жильбер? Что ты тут делаешь?!
- На Монсеньора напали…
Нападение и трупы на полу он помнил, как убивал - нет.
- Раз уж ты тут, дай воды.
- Монсеньор…
Робер схватил стакан, в нем была вода. Холодная, чистая, настоящая. Жажда ему не приснилась, а остальное?
Скрип, шорохи, тяжелое дыханье, дальний конский топот и еще что-то на пороге слуха. Какой-то звон.
- Сударь, сколько воды он выпил? Постарайтесь вспомнить.
- Полный стакан. Он опять потерял сознание…
- Кто потерял? - открыл глаза Робер. - Сэц-Ариж, я велел вам уйти, а не тащить ко мне лекарей или кто это тут с вами?
- Вы пришли в себя?! - Сейчас пустится в пляс. С топотом. - Монсеньор!…
- Какой сегодня день? - Спать не дадут, это очевидно. - И что слышно нового?
- Пятый день Скал… То есть уже шестой… Три дня без сознания.
Я, Первый маршал Талига Рокэ, герцог Алва, на время своего вынужденного отсутствия передаю все находящиеся в моем подчинении силы маршалу Запада Вольфгангу, графу фок Варзов, каковой отныне и до моего возвращения будет исполнять мои обязанности и обладать всеми моими полномочиями, за исключением решения судьбы захваченных врагами Талига заложников и пленных, кем бы они ни являлись и какую бы ценность ни представляли. Любые переговоры о выдаче заложников и пленных в ответ на те или иные уступки с нашей стороны являются государственной изменой и караются смертью через расстрел
Пейте, эр Август. Уверяю вас, вы никогда не пили такого вина! Почему он столько тянул? Ведь ясно же было... Убивать нужно вовремя, а он опоздал. Лет на пять, если не больше
Алва вскинул скованные руки, причудливым образом сложив пальцы. В круге света возник рогатый олень. Черная тень рванулась вверх, словно в прыжке. Алва вновь сложил пальцы, на стене тряхнула гривой конская голова. Конь... Олень... Снова конь. Эпинэ – Савиньяк – Эпинэ
аспахнутый ворот, припухшие губы и рассыпавшиеся по плечам волосы молодили маршала, превращая его чуть ли не в юношу. – Здесь же дышать невозможно, – Левий поднял руку, ослабляя воротник. – Вас сегодня же переведут в другое место! – Кэналлийцу не может быть жарко, – пожал плечами Ворон. – К тому же не стоит доставлять хлопот нашему полковнику. Он только вчера подобрал мне эти покои. – Вчера? – Левий хотел спросить что-то еще, но из первой комнаты донеслось: – Рокэ Алва лжет. Он находится в этом помещении восьмой
– Насколько я помню, духовника у меня нет, – Алва снова улыбнулся, – но, если вы настаиваете, я готов принять отпущение грехов у моего короля как у главы моей же церкви
– О, – Алва рассмеялся и махнул рукой, – не волнуйтесь, барон, это вышло само собой. Юристы называют такое прецедентом. Эории Кэртианы уже приговаривали меня к смерти и даже назвали это судом. Правда, сообщить мне об этом они забыли. Я узнал о «приговоре» через несколько лет, когда число приговоривших странным образом уменьшилось. Первым убрался в Закат ваш кузен генерал Карлион. Я пристрелил его, чтобы спасти арьергард фок Варзов, знать не зная, что исполняю волю гальтарских богов. Не правда ли, забавно?
– Если это правда, – Альдо смотрел не на Карлиона, а на Ворона, – ответьте, кто вам сказал о приговоре?
– Окделл. – Ворон учтиво и холодно улыбнулся. – Эгмонт Окделл. Он не соглашался на убийство, пока ему не предложили считать сие благое дело казнью, а себя – судьей.
– Отец рассказал?! – Часовня в Надоре, странные гости, непонятный тогда разговор. – Рассказал?!
– Окделл! – Окрик сюзерена вырвал Дикона из прошлого. Ничего не изменилось, только Ворон больше не улыбался.
– Рассказал, – подтвердил он. – Прежде чем стать на линию. Я спросил Повелителя Скал, подсылал он ко мне убийц или нет. Эгмонт был безмерно оскорблен и сообщил о суде Чести. Я его заколол, но мне стало любопытно, я начал читать… Увы, когда я осилил старые манускрипты, из моих судей оставались в живых только старик Эпинэ и Вальтер Придд. Но мы заговорились, а дни сейчас не из длинных.
… Кэналлиец поднял голову, на темных губах играла та же шалая улыбка, что и раньше. Блеснуло стекло, Ворон запрокинул голову, ловя винную струю. Кэналлийский разбойник, шад, отродье Леворукого, кто угодно, только не эорий!
Сквозь уносящийся к Данару топот прорвался колокольный звон. Десять с четвертью…
Пустая бутылка с дерзким звоном врезалась в решетку, взметнулся и опал стеклянный веер.
– На удачу! – выдохнул капрал, возвращая Ричарда в Нижний город.
– Это может быть и местью, – задумчиво произнесла графиня, – и ты даже не представляешь, сколь страшной. Особенно вкупе с твоими… подарками. Изумруд за чужого сына, жемчужина – за чужую дочь. Зачем тебе это?
– Дал слово. Готов согласиться, что опрометчиво, но теперь ничего не изменишь. Разве что милый ангел прекратит наконец рожать. Восемь детей за двенадцать лет – и в самом деле слишком…
– Она больше не любит мужа. Пожалуй, даже ненавидит. Мадлен говорила, Эдит теперь берет камни сама… Она хранит их у ювелира. Рокэ, кто ее мать? Где она сейчас?
– Как-то не задумывался.
– Только швырял драгоценности. – За деланую усмешку следовало бы надавать себе пощечин! – Я никогда не спрашивала, потому что знала – Арно любил меня и только меня, все прочее – ошибки, слабость, выпивка, если угодно, но я хочу знать, кто она была!
– Кто она была? – переспросил Росио. Он, спокойно говоривший о самом диком, казался растерянным. – Я слишком засиделся в Нохе. Ничто так не отупляет, как безделье…
– Просто ты – мужчина и при этом не муж, не отец и даже не брат. Ты забираешься к дамам в окна, затем – в постель, утром прощаешься и забываешь. Ты, не дамы! Будь у тебя жена, она бы рано или поздно начала спрашивать. Только вряд ли тебя.
Синий взгляд сделался темней. Рокэ молча вертел в руке листок сирени. Он пока не был пьян, она никогда не стала бы расспрашивать пьяного. Она вообще бы не стала расспрашивать, просто началось с сапфиров и понеслось, не остановиться.
– Вы зря считаете Эдит Лансар дочерью вашего мужа. – Пальцы разжались, зеленое сердечко упало на скатерть. – Ее девичье имя Эмильенна Карси… Вы могли его слышать.
4
Арлетта не упала не потому, что сидела, а потому, что была сразу и Рафиано, и Савиньяк. Она просто подтвердила, что слышала о доме на Винной улице. Доме Карси. Нечто глупое и мелкое внутри ахало, хлопало крыльями, порывалось соболезновать, но Арлетта не дала ему вылететь.
– Если б я знал о ваших подозрениях, я бы рассказал вам об этой семье раньше. – Росио спокойно взял бокал. Когда горят свечи, красное вино похоже на шадди, если только не рассматривать его на свет. – Я не хотел признаваться, какого дурака свалял, и еще больше не хотел следствия. Мужчины были мертвы, оставалось отыскать женщину и узнать правду. Всю. Я знал, что маршал Савиньяк вернулся в столицу. Мы виделись как раз накануне моего… приключения.
– Можешь больше ничего не говорить.
Водворение в соседний городок внебрачной дочери Арно графиня восприняла почти спокойно. Жить рядом с помогавшей убивать Росио дрянью – увольте!
– Благодарю за разрешение, но я вынужден рассказать все до конца. Когда я закончу, вы поймете почему. Вы можете упрекнуть меня в дурном вкусе, и поделом, но я был от юной Эмильенны без ума. Нет, я понимал, что мою богиню не причислишь к первым красавицам Талига – так же, как и Катарину Ариго, к слову сказать, – но моему безумию это никоим образом не мешало. Я был готов на все, лишь бы мне сказали «да». Пожелай Эмильенна, чтобы я сделал ее королевой, я бы задумался и не знаю, до чего бы докатился… К счастью, девица Карси уже была влюблена в господина Лансара. Этот достойный человек служил, вернее, прислуживал в ведомстве супрема, но мечтал о горних высях. Ради них он ввязался в заговор, но и там оказался на побегушках. Со временем наш честолюбец выдал бы всех Сильвестру в обмен на что-нибудь приятное, но заговорщикам повезло – появился я! Лансар решил добыть из моей смерти должность, титул и владения. Именно в таком порядке. В успехе он не сомневался, так как был глуп.
Короче, Эмильенна написала мне письмо, затем другое и наконец назначила свидание, на которое я и пошел… даже не пошел – полетел.
– Может быть, она не знала?
– Она знала все. Лансар стал ее тайным мужем сразу же по составлении плана. Будущий супрем опасался, что новую Гликинию чиновнику не отдадут, и принял меры, дело было за моей головой. После смерти Франциска Второго в столице поговаривали, что отрава на Алва не действует. Она и впрямь действует плохо, но тут уж Леворукий не виноват. Отец с детства приучал нас к ядам, которые знал, а знал он много, но я отвлекся. Кинжалу в женских ручках Лансар тоже не доверился. Эмильенне он велел уложить меня в постель, вымотать и дождаться, когда я усну. Ей оставалось выйти в соседнюю комнату и поставить на раскрытое окно свечу.
Меня спасло мое прекраснодушие, я хотел жениться и отказался овладеть этим чудом чистоты до свадьбы. Когда дева поняла, что я не намерен запятнать ее честь, она впустила убийц. Пару дюжин. Господа были в масках, хотя кое-кого я узнал. Разберись я, в чем дело, меня бы прикончили на месте, но я вообразил, что защищаю возлюбленную. Закатные твари, как же я дрался! Шпага у меня сломалась почти сразу, в ход пошла мебель, посуда, какие-то тряпки… Потом я разжился чужим оружием. Эмильенна визжала за моей спиной – мой клинок мешал ей воссоединиться с супругом. В конце концов она меня ударила. Сзади. Подносом. Я как раз уворачивался от брошенного кинжала, и дева попала мне по плечу – к несчастью, раненому… Тогда я и понял!
Дальше пошло проще, потому что я стал свободен, мне не нужно было думать о женщине за спиной; и трудней, ведь мне стало нечего защищать, а это расхолаживает. Но я все равно дрался. Шансов не оставалось, но упрямство рождается раньше Алва. Помню, брат Эмильенны снова попал мне в плечо, я переложил шпагу в левую, по лицу текла кровь, потом кто-то ударил меня в спину, я не упал и даже заколол убийцу. Моя «невеста» к тому времени уже исчезла, я этого и не заметил. С половиной ночных гостей я разделался, но вторую мне было не одолеть. В конце концов я упал. Что было дальше – не знаю. Возможно, я бредил, но, скорее всего, он приходил на самом деле. Хотите спросить кто, спрашивайте.
– Кто?
– Золотоволосый красавец в красно-черных одеждах… Он смеялся и убивал. Мечом, каких нынче не сыскать даже в Торке. Мне помнится, что он орудовал правой, но я мог и ошибиться. Перед глазами все плыло, потом я потерял сознание… В себя пришел, когда рассвело. Комната завалена трупами, в руке – обломок шпаги. Я был весь в крови, но ран оказалось меньше, чем думалось, и они почти закрылись. Голова раскалывалась, хотелось пить, но в остальном все было в порядке. Кое-как я поднялся и, уж не знаю зачем, пересчитал убитых. Их оказалось двадцать шесть. «Моих» было одиннадцать.
– Прости, но как ты можешь быть в этом уверен?
– Могу. Я не рубил головы и руки и в те поры не умел делать из одного мерзавца двоих, а в доме не нашлось ни меча, ни секиры, ни хотя бы сабли. Зато обнаружилось недописанное письмо: Эмильенна ждала меня и ворковала с обожаемым супругом, называя того по имени.
Нужно было что-то решать, вот-вот могли нагрянуть стражники и просто любопытствующие. Я добрался до особняка Савиньяков и упал на пороге. Лекарь грозил упечь меня в постель на месяц, но на следующий день я сопровождал маршала Арно к господину Лансару.
Супруги оказались в гнездышке. Эмильенна испытывала некоторое неудобство и больше не казалась мне даже хорошенькой. Наш чиновник едва не умер на месте, а потом заговорил и оказался довольно-таки болтлив. Он норовил спрятаться за Придда и старую королеву, но подтвердить свои слова не мог, а про алисианский заговор мы знали и так, только что с того? Сильвестр предпочитал выжидать, он был большим законником и жаждал веских доказательств. У господина Лансара их тоже не имелось, были только слова, много слов. Поганец тащил за собой всех, кто пришел ему в голову. Штанцлера и Окделлов среди них, кстати говоря, не оказалось, зато были Эпинэ и Борны с Ариго…
– Арно не выдал бы Мориса, братьев Кары, ее сыновей. Сыновей Пьера-Луи…
– Он и не выдал. Мы вовремя вспомнили о Манрике, Колиньяре и о Занхе.
– «Мы»? – глухо переспросила Арлетта. Рокэ понял.
– Маршал. Я был в состоянии думать только о своем… Праворуком. Мог же проходить мимо дома какой-нибудь свихнувшийся бергер с мечом? Я рвался его искать, пока не остыл след. Трудно поверить, но мне было не до молодоженов. Ваш супруг предложил им выбор между смертью, Багерлее и деревней. Я только добавил изумруды. По камню за каждый плод… любви.
Эмильенна захотела умереть на груди возлюбленного, но Лансар Рассвету предпочел покой. В деревне. Он написал и подписал признание и подал в отставку.
– И Арно привез сюда этих… этих…
– Слова, которые вы пытаетесь подобрать, вам не свойственны, – Росио отодвинул все еще полный бокал, – оставьте их адуанам. Карл Борн получил за все сполна. Получили многие, но некоторые вещи нельзя хранить в одной-единственной голове и нельзя доверять бумаге. Я не исключаю, что увижу Лионеля, Рудольфа и молодого Придда позже вас. Если мы так или иначе… разминемся, расскажите им мою историю полностью. Начало и конец Ли и Рудольф знают. К сожалению, не представляю, где находится письмо с признаниями, но господин Лансар их охотно повторит в любое удобное для слушателей время.
– Я тебе скажу, где первое признание. – Арлетта залпом допила чужое вино. – Оно было у Арно, когда он поехал уговаривать Карла. Это оно убило обоих…
– Они уехали, потому что все сказано, а вот с тобой, дражайший братец, я еще поговорю. Ты хорошо знаешь Лансаров?
– Не припоминаю… Кто это?
Все-таки Гектор – отменный дипломат. Не догадайся она проглядеть бумаги…
– Арендаторы. Муж и жена. Он похож на облезлого ангела, она все время в интересном положении. Их привез Арно и поселил поблизости. Я хочу, чтобы ты забрал их в Рафиано.
– Странные у тебя желания.
– Согласно бумагам, госпожа Лансар рождена в восьми хорнах от нашего дома, и я знаю, кто эти бумаги подделал. Гектор, я не алатский герцог и не… девица Карси. Я могу терпеть в Савиньяке внебрачную дочь Арно, но не убийц. Можешь держать их у себя, отдать Валмону, послать регенту, но здесь их не будет.
– Хорошо. – Когда спорить не о чем, Гектор не спорит. – Алва откровенничает с дамами… Похоже, его лихорадка зашла слишком далеко.
Лихорадка? Нет, это не болезнь. Это что-то другое, трудноуловимое и еще более непреклонное, чем раньше.
– Я бы не назвала это откровенностью. Мы заговорили об изумрудах, и я назвала Эмильенну Лансар дочерью Арно.
– Я ошибся, это мозговая горячка. Первый случай в нашем семействе… Прискорбно.
– А что бы ты подумал на моем месте?
– На твоем? – Озадаченный экстерриор… Какое дивное зрелище! – Сестра моя, я не только не добродетельная жена, но даже не гайифец! Как я могу ответить на подобный вопрос?
– Тогда скажи, за какими кошками Рокэ поклялся осыпать Эмильенну изумрудами? Мозговая горячка?
– Именуемая гордостью. Девица была ему безразлична, можешь мне поверить, но молодой человек боялся, что мы с Арно сочтем иначе, вот и выдумал… изумруды. Получилось довольно-таки страшно, я почти ее пожалел…
– Ее?!
– А ты склонна сочувствовать облезлому ангелу? Девица была готова за него и убить, и умереть, но потом идеал… разрыдался. При нас троих и при юной супруге. Назидательно, не правда ли?
Трое вельмож и плачущий мозгляк… Гадюка могла стать герцогиней, голубка получила то, что заслужила. Любимого, изгнание и изумруды…
Гость
13:08 09-11-2024
Юзер: Здравствуйте!
У меня вопрос про мигрень, которой страдает Рокэ Алва. Точнее, вопросы.
И заранее прошу прощения, если тема уже поднималась...
1. Вопрос из серии "не помню/не знаю абсолютно всех деталей канона". Я поискала по тексту книг (первого издания) - и не нашла явного упоминания про мигрень именно в отношении Рокэ (хотя само слово встречается). Это значит, что мы делаем вывод о наличии мигрени по совокупности симптомов? Или подтверждение где-то всплыло в ответах на вопросы читателей?
2. Знает ли кардинал Сильвестр об этой мигрени? Просто мне кажется странным, что в "Красное на красном" есть момент, когда он отмечает, что Рокэ выглядит так, словно он провел ночь с женщиной, а не как человек, который не спал три дня. И ни слова про мигрень. Она в тот момент ещё не всплыла как особенность персонажа (имею в виду, что, возможно, какие-то детали образа персонажей придумываются автором по ходу повествования, а не с самого начала, возможно, здесь именно такой случай)?
3. Мигрень и алкоголь. Что причина, а что следствие? Рокэ с этим его метаболизмом уникальный человек, в том числе что касается алкоголя. Но все-таки алкоголь ему усугубляет мигрень, или наоборот, помогает её не замечать или частично обезболивает (если принимать во внимание, что боль - не единственная, но весомая составляющая приступа мигрени).
ВВК: 1. У него в самом деле случаются очень сильные головные боли, но их причиной является грубо залеченные Ринальди смертельные раны (Одинокие не целители и даже не астэры, Ринальди не дал приглянувшемуся ему парню умереть единственным возможным для себя способом, для человеческого организма это было слишком). Позднее это усугубилось тем, что приходилось собой гасить скверну. Соответственно эта болезнь уникальная и официального названия не имеет. После "Дыры" это прошло. 2. Сильвестр думает, что знает про Рокэ (и не только про Рокэ) все, а на самом деле не знает толком ничего. Вот и объясняет то, что видит (вернее то, что ему показывают), на свой лад. Рокэ давно приспособился эту уверенность кардинала использовать для дела, но если ты на самом деле не пил/пил мало, а голова именно в этот день не болит, порой получается внешнее несоответствие. Сильвестр его и отмечает. 3. Пить Алва умеет, а в хорошей компании еще и любит, но может позволить это себе нечасто.