Дневник женщины, которая жила в Царском Селе под Питером и активно сотрудничала с нацистами, а после войны была вывезена в Германию, где успешно дожила до 1958 года. И это не смотря (а возможно и благодаря) публикации сабжа, который скорее мемуары, чем дневник. Ну то есть скажем так - скорее всего сильно-сильно переработанные после войны дневниковые записи.
Дневники судя по всему довольно большие, я особенно старательно гуглить не стал, взял первую попавшуюся сокращенную версию, где оставлен чисто период войны. Вобщем-то за его пределами мне ничего и не интересно.
Лидия Осипова (она же Олимпиада Полякова, да Олимпиада это ее реальное имя, а Лидия - псевдоним, под которым автор скрывалась от послевоенной расправы)... так вот Осипова сразу же пишет, как она ненавидела большевиков, и что дескать при немцах "хуже не будет", нууу вэээ, как сказать.
Первая неделя войны:
"
Слухи самые невероятные. Началась волна арестов, которые всегда сопровождают крупные и мелкие события нашего существования. Масса людей уже исчезла. Арестованы все «немцы» и [все] прочие «иностранцы». Дикая шпиономания. Население с упоением ловит милиционеров, потому что кто-то пустил удачный слух, что немецкие парашютисты переодеты в форму милиционеров."
Вторая неделя:
"
Многие убегают в Ленинград, боясь, что бои за него будут разыгрываться в его окрестностях. Да и рассчитывают, что там безопаснее будет пересидеть самый боевой период. А также боятся, что немцы придут туда раньше, чем к нам. «Убегают» — потому, что ездить туда уже нельзя без специальных пропусков. [...] Из Ленинграда многие учреждения эвакуируются, но население из него не выпускают."
Источник это все конечно крайне однобокий и пристрастный, но почему бы и нет. Не все же сплошные страдания евреев читать. Да кстати вы не поверите, но в современной нео-нацисткой гейропе дневник Анны Франк входит в школьную программу. Окей, назад к Поляковой.
"
Опять бомбили аэродром. Две бомбы попали в Александровский парк. Пока бомбят очень аккуратно: только военные объекты. О Ленинграде слухи всё нелепее и чудовищнее. Говорят шепотком, что никого из него не выпускают. Что он обречен быть «крепостью и оплотом народного духа против фашистских агрессоров»."
Сама она в Питер не хочет, так как боится там оказаться без прописки, что и в блокаде и не в блокаде - очень так себе.
Газовые камеры нацистами особо не афишировались. Даже на Нюрнберге они для многих оказались открытием:
"
От многих евреев мы слышим такое: «Зачем мы будем куда-то уходить. Ну, посадят, может быть на какое-то время в лагеря, а потом и выпустят. Хуже, чем сейчас, не будет». И люди остаются."
"
Вчера немцы сбросили листовки с предупреждением, что будут бомбить привокзальный район. Несмотря на все кары, которыми грозили за прочтение листовок, листовки всё же были прочтены. Некоторые хотели уйти из домов. Но район был оцеплен милицией и не только никто не смел выселиться, но даже и за хлебом не пускали. Под угрозой пристрелить на месте. Посмотрим, будут ли бомбить этот район."
Перед самой оккупацией сидят в окопах:
"
Все дни сидели в щели, не вылезая. Даже ночью нельзя было выйти. Тяжела духота. Сейчас абсолютная тишина. Нигде не видно и не слышно ни души. Кто-то сказал: «А что, если во всем городе одни мы и остались». Стало неуютно. В город пойти еще не решаемся. За картошкой сбегали. Тишина давит и пугает больше стрельбы. Прошла кучка солдат без командиров и без оружия. Впечатление полной растерянности. Мы спросили: где немцы? В Кузьмине. Значит, у нас они будут, примерно, через два часа."
Осипова описывает встречу немцев хлебом-солью.
Октябрь сорок первого
"
Немцы организовали столовую для населения. Обед стоит три рубля. Выдается по талонам, которых ограниченное количество. Талоны распределяются городской управой. Имеется таковая, и городской голова, который в просторечии именуется бюргермейстером. А мы, значит, бюргеры. Как-то дико. В столовой отпускают супы. Обычно это горячая вода, и на каждую тарелку приходится (буквально) или одна пшеничинка, или горошинка, или чечевичинка."
"
Немцы нами, населением совершенно не интересуются, если не считать вдохновений комендантов, которые меняются чуть ли не еженедельно, да еще мелкого грабежа солдат, которые заскакивают в квартиры и хватают, что попало. То котел для варки белья утянут, то керосиновую лампу, то какую-либо шерстяную тряпку. Усиленно покупают за табак и хлеб золото и меха. За меховое пальто платят две буханки хлеба или пачку табаку. Но платят."
"
Я сама видела в комендатуре такой спектакль: на полу передней, через которую ходят все просители, разостлан прекрасный дворцовый голубой ковер. Люди, не зная, для чего он тут разостлан, идут по нему, потому что иначе не пройдешь: он занимает всю комнату. Вдруг вылетает переводчица и начинает кричать на посетителей, как они смеют, свиньи, ходить по комендантскому ковру. Ковер здесь разостлан для просушки или еще чего-то, и «господин комендант», мальчишка-лейтенант, стоит и ухмыляется, а посетители не знают, что им делать. А переводчица — учительница."
"
Немцы организовали богадельню для стариков и инвалидов. Мы отправили туда бабушку — свекровь М.Ф. Все-таки, хоть что-то она там будет получать, а мы будем сколько возможно помогать ей от себя. Благо дом этот совсем около нас. Организован также детский дом для сирот. Там тоже какой-то минимальный паек полагается. Всё остальное население предоставлено самому себе."
Не смотря на то, что Царское Село не блокаде - там тоже серьезный голод. У Осиповой преимущество она дореволюционный интеллигент (собственно поэтому она так ненавидит советскую власть) и поэтому чуть чуть знает немецкий. Поэтому ее ставят кем-то вроде домоуправа. Сильнее всего она боится, что вернутся красные. На такой случай она достает морфия, чтобы совершить суицид.
"
Жить становится всё ужаснее. Сегодня идем на работу в баню, вдруг распахивается дверь в доме, и из нее выскакивает на улицу старуха и кричит: «Я кушать хочу, поймите же, я хочу кушать!» Мы скорее побежали дальше. Слышали выстрел."
Перед самым сорок вторым
"
У Ивановых-Разумников положение хуже нашего. Они принципиально не хотят работать за немецкий паёк. Очень их за это уважаю, но последовать им не могу, тоже по принципиальным основаниям. Если они и мы помрем с голоду, то кто же будет работать против большевиков? Да и сидеть и ждать, что кто-то для нас освободит Россию, а мы — «чистенькие», считаю никуда не годным."
"
Кстати оказать, фашисты сами и очень сильно восстанавливают народ против себя. И не только русский. Я присутствовала при том, как несколько солдат с фронта осуждали своих СС за их подлое отношение к русскому населению и к немецким солдатам и даже офицерам. Значит и у них так же, как и у нас! Только та разница, что они не боятся говорить друг с другом."
"
Спасает не инстинкт самосохранения, а инстинкт другосохранения."
"
Умер Александр Нилович Карцев. Умер, имея несколько фунтов гречневой крупы и муки. Умер от голода, имея, по нашим понятия, очень много золота. Это еще один вид самоубийц. Люди боятся будущего голода и потому голодают до смерти сейчас и умирают на продуктах. «На продуктах» буквально, потому что все самое ценное люди держат у себя в карманах или под постелью и под подушками."
"
Был и неприятный визит. Русский. Упоенный своим вчерашним пребыванием на офицерской ёлке, тактично рассказывал нам, голодным, что он ел и пил на этой ёлке. Как милостивы к нему были немецкие офицеры. Еле сдержалась, чтобы его не выгнать. Все-таки, кое-какие кислые слова ему достались. Какая шпана! Говоря о немцах, он говорит «мы», а ведь этот прохвост при первом же признаке немецкой слабости продаст их даже не за пачку папирос, а за солдатский окурок. Нет, как бы мы ни ненавидели большевиков и как бы мы ни ждали немцев, мы никогда не скажем про себя и про них «мы»"
"
Например, я на днях поймала себя на том, что не хотела пустить к себе в комнату свою глухую дворничиху Надточий, потому что на столе стоял густой хлебный суп. Она услыхала его запах, и я видела, как у нее перевернулось все лицо и она стала глотать слюну. У нее сын 12 лет, которому она отдает все свои крохи. А я испугалась, что мне придется дать ей несколько ложек супа. В наказание себе я ей дала полную тарелку. Нужно было видеть, как она его ела. Ела и плакала. Я знала, почему она плачет. Потому что она ест, а сын не ест."
Осипова убеждена, что оккупация СССР будет не долгой, и если Гитлер победит - будет подписание плохого мира, репараций и т.п. появится временной марионеточное правительство, но в результате оно сменится на демократическую власть.
Январь сорок второго. Царское Село обстреливают большевики, то есть Питер отбивается.
Февраль
"
Что-то нет у нас теперь доверия к этим эвакуациям. Официально всё звучит чрезвычайно благородно, а вот слухи пробиваются даже и к нам, совершенно оторванным от мира, как будто эвакуируют в Германию на самые тяжелые работы. И что к русским там относятся, как к «унтерменшам». Здесь этого не чувствуется. Есть военная жестокость, есть превосходство завоевателей, но «унтерменшей» не замечаем."
"
Мы здесь ничего толком не знаем. Немецким сообщениям начинаем так же мало верить, как и большевистским. Уж очень много общего у этих господ. По их сведениям, они всё продвигаются вперед. Но почему же здесь, у нас, они остановились и ни с места? Давно пора занять Ленинград. Говорят, что они решили не тратить сил на бои и хотят выморить его дочиста."
"
Барахольщики несчастные… Здесь, на фронте, на наших глазах люди десятками гибли и гибнут из-за барахла. Не хотят эвакуироваться, боясь потерять вещи. Было расстреляно и повешено несколько десятков людей за то, что они ходят по пустым квартирам и их грабят… Немцы тоже страшные барахольщики. Вот это уж совершенно непонятно. Ведь богачи по сравнению с нами."
"
Вообще наше представление о богатстве Европы, при столкновении с немцами, получило очень большие поправки. По сравнению с Советским Союзом они богаты, а если вспомнить царскую Россию — бедны и убоги. Говорят, это потому что… война. Но обмундирование-то они готовили до войны."
Март-апрель
"
В городе осталось около двух с половиной тысяч человек. Остальные вымерли."
Примерно одна шестая довоенного населения. Осипова и ее муж постоянно болеют. Когда могут они заведуют местной баней, и собственно только так выживают.
Первое мая
"
По поводу пролетарского праздника большевики угостили нас очень горячей стрельбой. Но все совершенно равнодушны."
"
Боже, колбаса! Мы думали, что такие вещи имеются теперь только в учебниках по истории средних веков. Ни имени, ни фамилии его мы не знаем. Он сказал, что он нацист. Что это такое и чем это отличается от фашиста — мы не знали. Да и все равно. Он просто добрый человек…"
В конце мая автор с мужем переводятся в Павловск (это недалеко от Царского Села). Муж автора дает частные уроки. Они еще и французский оба знают. В городе уже не так голодно. Саму Осипова считают "ведьмой" и поэтому она гадает людям за деньги.
"
Самым крупным спекулянтом Павловска является священник."
Сама Осипова - довольно истово верующая. Она много и с огромным презрением описывает русских девушек, которые спят с немцами.
"
Сегодня я видела, как на парашюте спускался советский летчик. Нельзя поверить, что эта вот, так красиво плывущая в воздухе фигура — тот самый бандит, который сбросил над рынком две бомбы и перебил около двух десятков женщин и детей. Немцы подбили самолет, и он выбросился. Бабы, глядя на него, кричали: «Пусть он только спустится над городом, мы его на куски разорвем». И разорвали бы. Немцы подобрали его около своих окопов. По нему стреляли из советских окопов, но не попали. Немцы были совершенно потрясены этим."
К сентябрю в городок входят испанцы
"
Между прочим, испанцы при всяких переживаниях орут так, как будто бы их режут. А переживают они все очень остро и бурно, поэтому над городом стоит непрерывный вопль, как при светопреставлении. Раньше население пугалось, а теперь уже привыкло."
"
У испанцев женщины делятся на паненок, сеньор и сеньорит. К первым можно приставать. И вообще это специфическое наименование проституток. Ко вторым относятся с настоящим уважением и почтением. Но пробуют на звание паненки каждую женщину и, если получают отпор, — почтительно целуют руку и уже своему почтению никогда не изменяют. И вообще, мордобой в испанской армии — дело самое обычное. Офицеры бьют сержантов и солдат, сержанты только солдат, а солдаты бьют всех, кого могут."
В целом испанцы автора задалбывают своей эмоциональностью. В целом она относится к оккупантам без симпатии. Другое дело, что большевиков она ненавидит значительно сильнее.
"
Немцы и испанцы сходятся только в одном — в своей неистовой ненависти друг к другу. Думаю, что в случае, скажем, переворота испанцы с удовольствием пошли бы вместе с нами бить немцев. Некоторые из них откровенно удивляются, что русские пошли с немцами. Растолковать им, что такое советский режим в самом деле, — никак невозможно. Хотя все они франкисты и страстные противники своих красных. Но все-таки… Немцы. Если у немцев все союзники такие, то их дело крышка."
Январь сорок третьего:
"
Слухи о лагерях в Германии все ужаснее и невозможнее."
"
Слухи о том, что немцы застряли плотно — все упорнее. Винят в этом и самих немцев и союзников. Неужели все жертвы, которые принес русский народ в эту войну, напрасны! И что же мы за несчастные такие."
К марту СССР начинает наступление сам. Мужа автора приглашают работать в пропаганде. Против большевиков он писать готов. Для этого они в мае отъезжают чуть дальше в тыл - в Гатчину.
"В пропаганде здесь работают настоящие русские люди. Военные. Советские все. Очень странно принимать у себя за столом партийцев… И вот я пою чаем своих злейших врагов [...] Почти все пропагандисты, которые тут работают, бывшие партийцы. И их никак невозможно заподозрить в неискренности. Вообще, мы здесь узнали за неделю партийцев больше, чем за всю жизнь там. Все они народ малокультурный, но интересный."
Далее записи становятся совсем редкими (или возможно часть убрана в этом издании). Их пропагандистская ячейка отъезжает дальше в тыл с отступающей немецкой армией. В середине сорок четвертого они уже в Риге. Издают там газету "За Родину". К тексте стоят фотографии отдельных страниц, газета довольно смешная.
Автор видит антибольшевистской силой армию Власова, и хочет работать в ней. Последняя запись перед выездом в Германию в июле 1944.
По идее там есть и далее какие-то записи, но не в этом издании, и мне влом искать, хотя умеренно и интересно. Впрочем я примерно представляю, что там будет.
Энивейс, ну небезынтересное произведение. Читать конечно все это следует, понимая кем оно написано и зачем.