1.
Дождь стучал по крыше моста Александра III, как пальцы пианиста-неудачника по клавишам расстроенного рояля. Тайлер прижался спиной к мокрой каменной арке, чувствуя, как холод просачивается сквозь кожаную куртку — та самая куртка, что пережила и поджёг банков, и драки в подворотнях, и даже ту ночь, когда он впервые осознал себя проекцией. Капли дождя стекали по его скулам, словно проверяя на прочность границы лица, которое слишком часто становилось чужим.

И тут он увидел её.

Тень между фонарями, изломанная ритмом шагов — не парижанка, не бродяга, а нечто третье. Платье, прилипшее к телу, обнажало контуры, которые Тайлер узнал бы даже в кромешной тьме: это была та самая линия бедра, что когда-то заставила Гарри Галлера забыть о самоубийстве на целых три дня.
— Гермина?
Голос сорвался у него неожиданно хрипло. Он не планировал говорить первым.
Она обернулась, и дождь сразу же устремился в её глаза, будто торопясь раствориться в той бездне, где когда-то жил джаз. В руках она сжимала свёрток бумаг — мокрых, расползающихся, как трупные пятна на страницах отвергнутых рукописей.
— Ты же должна был исчезнуть, — повторил он, чувствуя, как язык прилипает к нёбу. В горле стоял вкус пепла — не от сигарет, а от тех книг, что он сжёг за последние месяцы.
Гермина рассмеялась, и этот звук напомнил Тайлеру треск рёбер под кулаком.
— Исчезнуть? — Она подняла руку, и капли заструились по её запястью, смывая последние следы чьих-то чернил. — Меня даже второсортные авторы не хотят. Коупленд предложил сделать меня мемом. Сартр хотел впихнуть в пьесу как символ отчуждения. Блок... — её пальцы сжали мокрую бумагу так, что чернила поползли, как синяки, — Блок предпочёл призрака.
Тайлер шагнул ближе. Дождь теперь бил по ним обоим, стирая границы между кожей и одеждой. Он уловил запах — не духов, не шампуня, а чего-то более древнего: бумажной пыли из библиотечных хранилищ, чернильной кислоты и той странной горечи, что остаётся на губах после поцелуя с незнакомцем.
— Ты промокла, — сказал он, не осознавая, почему это вообще важно.
— Я всегда промокаю, — она провела ладонью по своему лицу, смазав тушь в тёмные полумесяцы под глазами. — Это называется «быть метафорой».
Тайлер вдруг схватил её за подбородок — не грубо, но так, чтобы она не могла отвернуться. Его пальцы впились в её кожу, оставляя следы, которые исчезнут быстрее, чем воспоминания о них.
— Ты дрожишь.
— От холода.
— Врёшь.
Их дыхание сплелось в облако, где смешались абсент и разочарование. Гермина замерла, и Тайлер почувствовал, как под его пальцами пульсирует её сонная артерия — ритмично, как маятник, отсчитывающий последние секунды перед тем, как что-то взорвётся.
— Ты проиграла, — прошипел он.
— Я не играла.
— Все играют. Даже боги. Особенно боги.
Она попыталась вырваться, но он не отпускал. Вместо этого провёл большим пальцем по её нижней губе, смазав остатки помады.
— Ты хочешь быть героиней? — его голос стал тише, но в нём появилась та самая опасная нота, что обычно предшествовала взрывам. — Я сделаю тебя евангелием.
Гермина засмеялась, но в её глазах что-то дрогнуло — возможно, последний осколок зеркала, в котором она когда-то видела себя анимой.
— Ты? Писатель?
— Нет. Динамит.
Он наклонился, и их лбы соприкоснулись. Дождь стекал по их лицам, как слезы, которых никто из них не мог пролить.
— Я напишу тебя так, что мир забудет дышать.
— А потом?
— Потом мы его спалим.
Вдали грохнул гром, но они уже не слышали ничего, кроме биения своих сердец — двух разных ритмов, которые вдруг нашли общий такт.
Гермина первой оторвалась.
— Где?
Тайлер ухмыльнулся и достал зажигалку. Пламя осветило её лицо — теперь уже без масок, без ролей, просто женщина под дождём.
— В баре для проклятых.
И они зашагали по мокрому асфальту, оставляя за собой следы, которые дождь смывал ещё до того, как они успевали остыть.

2.
Бар тонул в сизом дыму и запахе испорченного абсента. Стены, испещрённые похабными стихами и угрозами на забытых языках, пульсировали под ритм «Реквиема» Моцарта, игравшего на заезженной виниловой пластинке. Тайлер провёл Гермину сквозь толпу призраков — пьяных поэтов, неудавшихся революционеров, художников, продавших свои кисти за бутылку дешёвого бордо. Все они давно перестали быть людьми, превратившись в цитаты из собственных неудавшихся биографий.
Они заняли столик в углу, где дерево было иссечено ножами и зубами. Официант — тощий тип с лицом как у Достоевского в последние дни — принёс два стакана мутной жидкости, пахнущей полынью и разочарованием.
— Они называют это «чернилами для самоубийц», — провёл пальцем по краю стакана Тайлер, оставляя кровавый след от не зажившей ещё ссадины.
Гермина поднесла стакан к губам, но не пила — лишь вдыхала ядовитый аромат, словно пробуя на вкус саму идею забвения.
— Коупленд хотел сделать из меня мем, — сказала она наконец, вращая стакан в пальцах. Капли конденсата стекали по её запястью, как слёзы. — Представляешь? Я, перекошенный гиф на фоне розовых закатов.
Тайлер фыркнул, доставая из кармана смятые страницы — те самые, что она уронила под мостом.
— Сартр вообще предлагал тебя вписать в пьесу как символ отчуждения. — Он швырнул мокрые листы на стол, где они тут же прилипли к дереву, обнажая размытые строчки. — Блок видел в тебе только призрака.
— А Лермонтов? — спросила она, внезапно оживляясь.
— Лермонтов, — Тайлер усмехнулся, — Лермонтов просто хотел трахнуть тебя перед дуэлью.
Она засмеялась, и этот звук заставил пару за соседним столиком обернуться — старый поэт с седыми бакенбардами и молодая девушка с глазами как у расстрелянных анархистов.
Тайлер вдруг наклонился вперёд, оперевшись локтями о стол. Их лица оказались так близко, что Гермина могла разглядеть каждую трещинку в его пересохших губах, каждый капризный изгиб морщин вокруг глаз.
— Они не поняли главного, — прошипел он, и его дыхание пахло огнём и бензином. — Ты не персонаж. Ты — пробоина в их жалкой реальности.
Он достал зажигалку — старую, поцарапанную, ту самую, что когда-то подожгла первый «Бойцовский клуб». Пламя осветило её лицо снизу, отбрасывая чудовищные тени на стены.
— Я напишу тебя заново.
— Как? — спросила она, чувствуя, как сердце бьётся где-то в горле.
— Как оружие.
Он поднёс огонь к мокрым страницам. Бумага вспыхнула мгновенно, осветив их лица оранжевым светом. В дыму вдруг стало видно, как её зрачки расширяются, как капли дождя испаряются с её ресниц, как её губы слегка приоткрываются — не для поцелуя, а для какого-то забытого слова, которое она так и не успела сказать Гарри.
— Ты будешь не музой, — сказал Тайлер, наблюдая, как пепел падает на стол между ними. — Ты будешь динамитом.
Гермина протянула руку через пламя и схватила его за запястье. Её пальцы обожгли его кожу сильнее любого огня.
— Тогда пиши, разрушитель.
И в этот момент пластинка заиграла громче, заполняя бар какофонией скрипок и предсмертных стонов. Никто не обратил внимания на то, как они вышли — сплетённые в странном танце, где уже нельзя было понять, кто ведёт, а кто следует.
На столе остались лишь два полных стакана и горстка пепла, медленно впитывающегося в дерево — как чернила в промокашку, как боль в память, как легенда в историю.
Бармен, вздохнув, стёр это тряпкой. Завтра здесь снова будут сидеть другие.

3.
Тайлер разложил на полу дешёвой парижской мансарды три вещи: пистолет, бутылку текилы и потрёпанную тетрадь с надписью "Как разбудить богов". Лунный свет, пробивавшийся сквозь разбитое окно, дрожал на обнажённом клинке его скул. Он провёл пальцем по корешку тетради, оставляя кровавый след - порез от бумаги оказался глубже, чем предполагалось.
Гермина сидела на подоконнике, куря самокрутку из страниц "Степного волка". Дым обвивал её голые плечи, как забытые цитаты.
"Ты уверен, что сможешь написать не разрушая?" - спросила она, наблюдая, как его спина напрягается под кожей.

Тайлер повернулся. В его глазах горело то, чего она не видела даже в ночь их первой встречи - не ярость, не вызов, а странная, почти религиозная одержимость.
"Я не буду писать. Я буду рожать. И это будет больнее, чем всё, что я делал раньше."

(Утро первого дня)
Машинка "Underwood" 1937 года стонала под его пальцами. Тайлер бил по клавишам так, будто пытался вогнать их в деревянную раму. Гермина лежала на кровати, наблюдая, как пот стекает по его позвоночнику мутными ручьями.
"Глава первая," - прохрипел он. - "Она вошла в мастерскую Микеланджело, когда тот высекал из мрамора свою тоску..."
Гермина закусила губу. Впервые за столетия кто-то писал о ней не как о символе, а как о причине. Она подошла и положила ладонь между его лопаток. Кожа под её пальцами пульсировала.
"Неправда," - прошептала она. - "Я вошла не в мастерскую. Я вошла в его сон. И мрамор плакал, когда мы касались его."
Тайлер обернулся. Его глаза были красны от бессонницы и чего-то ещё. Он схватил её за запястье и прижал к машинке.
"Тогда пиши сама. Моими руками."

(Полдень седьмого дня)
Бутылки валялись по всему полу, образуя хрустальное кладбище. Тайлер спал на стопке исписанных листов, его дыхание опаляло бумагу. Гермина читала последнюю главу, и её пальцы дрожали.
Она увидела себя на страницах - не анимой, не тенью, а вихрем, пронзающим историю. Вот она целует Данте в губы, и "Божественная комедия" рождается не как покаяние, а как любовное письмо. Вот она шепчет на ухо Канту, и его категорический императив вдруг пахнет её духами. Вот она ломает кисти Ван Гога, и из обломков вырастают "Подсолнухи".
Страница была мокрой. Только через мгновение Гермина поняла, что это её слёзы.

(Ночь четырнадцатого дня)
Они лежали на полу среди обрывков фраз, и весь мир сузился до пятна керосинового света. Тайлер прижимал её к себе так, будто боялся, что она растворится в рассвете. Его губы обожгли её шею:
"Последняя глава. Ты исчезаешь."
Гермина засмеялась, и этот смех разбил последнюю лампу в комнате. В темноте их тела стали продолжением романа - предложениями без точек, метафорами без расшифровки.
"Нет," - она впилась зубами в его плечо. - "Я просто перестаю являться. Разница."

(Эпилог перед публикацией)
Издатель плакал, читая рукопись. Редактор перекрестился. Даже наборщики, видавшие виды, передавали страницы дрожащими руками.
А в дешёвом отеле на Монмартре Тайлер смотрел, как Гермина стоит у зеркала, примеряя новое платье - чёрное, как пробел между буквами.
"Ты знаешь, что они сделают из тебя святую?" - спросил он, наливая текилу в треснувший стакан.
Она повернулась, и в её глазах танцевали все боги, которых они вместе разбудили:
"Пусть попробуют."
За окном Париж замер в ожидании. Где-то печатный станок уже вздрогнул, начиная тиражировать революцию. А в комнате пахло сексом, чернилами и тем, что не имело названия - разве что "роман, который изменит всё".

4.
Дождь начался ровно в тот момент, когда первый грузовик с книгами выехал за ворота типографии. Он стучал по крыше, как нервные пальцы по клавишам печатной машинки, будто сама природа пыталась расшифровать текст, который теперь принадлежал миру. Тайлер стоял под навесом, курил, наблюдая, как вода смывает чернильные пятна с асфальта. Он не улыбался. Он ждал.
Гермина сидела в баре напротив, за тем же столом, где они когда-то сожгли её отказные письма. Теперь перед ней лежала свежая копия романа — её лицо на обложке, её имя в заголовке, её тело, разобранное на метафоры, которые уже начинали жить своей жизнью. Она провела пальцем по корешку, почувствовала шершавость бумаги, и что-то внутри неё сжалось.
— Ты понимаешь, что ты сделал? — спросила она, когда Тайлер вошёл, принося с собой запах мокрой кожи и чего-то ещё — электричества, может быть.
— Я написал правду, — ответил он, садясь напротив. Его глаза были красными от бессонницы, но в них не было сомнений. — А правда всегда взрывается.
Они не знали тогда, насколько буквальным окажется это слово

Первые отзывы пришли через три часа.
В Нью-Йорке редактор The New Yorker, человек, делавший карьеру на разборе постмодернистских текстов, прочитал первые пятьдесят страниц, закрыл книгу и позвонил своему психоаналитику. Он не мог объяснить, что именно его потрясло — возможно, ощущение, что кто-то наконец-то вырвал язык у всей литературы и заставил его говорить без прикрас.
В Париже студентка-филолог, читавшая роман в кафе, вдруг расплакалась. Слёзы падали на страницы, растворяя чернила, и она не пыталась их остановить. Официант спросил, всё ли в порядке. Она подняла на него глаза и сказала: "Я не знаю. Я больше не уверена, что слова значат то, чему меня учили".
В Токио мужчина в чёрном пальто купил сразу десять экземпляров, раздал их незнакомцам на станции Сибуя и исчез в толпе. Позже его видели сидящим на крыше небоскрёба, читающим вслух ту самую главу, где Гермина объясняет Микеланджело, что его Давид — не шедевр, а крик о невозможности прикоснуться к живому.
К концу дня социальные сети загорелись.

Хештег #WhoIsHermina взлетел в топ. Люди публиковали фотографии своих экземпляров, выкладывали цитаты, спорили, рыдали, требовали запретить книгу или немедленно включить её в школьную программу. Один профессор из Оксфорда написал в Twitter: "Если Ницше и Бодлер родили ребёнка, а потом бросили его в костёр современности — это была бы 'Гермина'".
Тайлер, сидя в дешёвом номере мотеля, листал ленту и хохотал.
— Ты видишь это? — Он показал Гермине экран. — Они уже придумали тебе биографию. Ты теперь то ли святая, то ли демон.
Она взяла телефон, прочитала тред, где пользователь под ником SartreWasRight доказывал, что она — аллегория экзистенциального страха перед свободой.
— Они всё ещё пытаются анализировать, — прошептала она. — Как будто я текст. Как будто ты просто написал меня, а не выпустил.
Тайлер потянулся за бутылкой текилы.
— Подожди. Скоро они поймут, что ты настоящая.

На третий день начались первые истерики.
В Берлине группа студентов устроила перформанс: они заперлись в библиотеке и читали роман вслух по кругу, пока у одного из них не случился нервный срыв. Его вынесли на руках, он смеялся и повторял: "Она же там, за словами, понимаете? Она смотрит!"
В Сан-Франциско женщина пришла в книжный магазин, купила все экземпляры и сложила их в форме алтаря на тротуаре. Когда её спросили, зачем, она ответила: "Чтобы она пришла".
А где-то в провинциальном городке шестнадцатилетний парень написал письмо Тайлеру: "Я прочитал и теперь не могу дышать. Что мне делать?"
Ответа он не получил.
Через неделю роман перевели на 37 языков.
В России его объявили "опасным для нравственности", но подпольные копии расходились быстрее, чем их успевали конфисковывать. В Китае текст выкладывали в зашифрованных файлах, передавая как манифест. В Риме папа римский получил экземпляр в подарок от кардинала — и на следующий день в Ватикане прошло закрытое собрание.
Гермина, наблюдая за этим из экранов ноутбуков и телефонов, чувствовала странное опустошение.
— Они превращают это в религию, — сказала она Тайлеру.
— Конечно, — ответил он. — Людям нужны боги. Даже если эти боги плюют им в лицо.

А потом началось обратное движение.
Критики, сначала восхищённые, теперь писали разгромные статьи: "Претенциозный манифест нарциссизма", "Постмодернистский трюк", "Оскорбление литературы".
Феминистки раскололись: одни видели в Гермине символ освобождения, другие — очередную мужскую фантазию.
Какой-то профессор из Принстона заявил, что Тайлер украл идеи у забытого философа 1920-х.

И тогда Тайлер появился на шоу Опры.
Он пришёл пьяным.
Опра, привыкшая к смирённым авторам, впервые за десять лет растерялась.
— Ваша книга изменила жизни миллионов, — начала она. — Почему вы называете это "ошибкой"?
Тайлер посмотрел в камеру, как смотрят в глаза человеку, которого собираются ударить.
— Потому что они ничего не поняли. Они прочитали историю о том, как красота спасает мир, и утешились. Но эта книга — не о спасении. Она о том, как всё, во что вы верите, — иллюзия.
В эфире повисла тишина.
— Вы шутите? — спросила Опра.
Тайлер рассмеялся.
— Нет. Я просто написал правду. А правда всегда взрывается.

На следующий день продажи упали на 40%.
Люди начали жечь книги на улицах.
Гермина, глядя на это из окна отеля, почувствовала облегчение.
— Наконец-то, — прошептала она.
Тайлер стоял рядом, курил, смотрел на дым, поднимающийся где-то вдалеке.
— Теперь ты свободна, — сказал он.
Она повернулась к нему.
— А ты?
Он улыбнулся.
— Я уже мёртв. Просто ещё не лёг в гроб.

Последнюю сцену они сыграли на краю Гранд-Каньона.
Гермина сняла платье, оставшись в одном ожерелье — подарке какого-то итальянского поэта, который когда-то думал, что сможет её понять.
— Значит, финал всё тот же? — спросила она. — Я исчезаю?
Тайлер достал зажигалку.
— Нет. Теперь ты взрываешься.
Она засмеялась и шагнула в пропасть.
Но вместо падения — полёт.

А внизу уже горели миллионы страниц, освещая её падение золотым светом.
Наутро нашли только две вещи: окурок с помадой на фильтре и черное платье измазанное чернилами.

И мир, который на мгновение поверил, что красота может его спасти, снова остался один.
На этот раз — навсегда.