Драйв проглатывает ослепительный маленький оранжевый кружочек. Подставка для кофе визжит от восторга. Сквозь оранжевый пластик плоской коробочки размыто виден типографский квадрат диска снизу.

Я — тихая музыка справа и слева.

Я — накрывшийся винчестер камрада Элвина.

Вверху — самая чистая голубизна, переходящая выше в розовое и сиреневое, а ещё выше — ух, больно смотреть. Внизу — город сумасшедших очертаний, прообраз, прототип, не похожий на то, что потом получается. Представь: кто-то задумал построить здание, его ещё нет, но здесь сила мысли архитектора уже формирует странное кривобокое пятно. Он чертит план, выписывает планировку этажей, а здесь оно видоизменяется в такт его помыслам. И даже когда здание будет построено, здесь оно не будет таким, как там, но больше похожее на первоначальную идею, чем на продукт деяний каменщиков, сварщиков и штукатуров-маляров.

Между нами, ниже и выше мелькают тени, проносятся разноцветные пятна. Кто-то из них спит, кто-то из них уже не проснётся, а кто-то и не засыпал.

— А что это за дымка там, внизу, над городом, над лесами, над травами?

— Это те, кто не видит снов, сынок, — отвечает Архитектор.

Я — сизое облако над Стеклянной Башней.

Я — графит в циркуле Архитектора.

Яркое солнце смеётся в мокром асфальте, ослеплённый дождик обиженно доливает последние капли. Автобус с плоской мордой выплёвывает пассажиров через узкие двери. Белые и светлые тона окружены аурой, словно сквозь желатиновое стекло. Юноша выпрыгивает на остановке, и последние капельки падают с листвы ему за воротник, и он готовит речь, чтобы сказать, какой у вас тут проливной дождик в Академгородке, а в городе нету. Он перебегает тихоходную смежную дорогу, ветхими летними туфлями по лужам, и не замечает, потому что он идёт туда, где его сердце, и вот осталось уже несколько размашистых шагов до пятиэтажного дома.

Я — капелька дождя на его куртке.

Я — детская мечта в его взгяде.

Вся улица светится, прохожие радуются и танцуют, старушки кивают ему, подпрыгивая и улыбаясь, а влюблённые парочки под рябиной подмигивают. Он не замечает меня, гостя из будущего, туманным пятном на той стороне дороги. Он не знает будущего, счастливый, не хочет знать.

Я — трещинка в асфальте под его ногами.

Я — рыжий муравей на высокой сосне.

Да, я знаю, не искать себя ни в чём, и тогда будет новая свобода. Жить будущим, знаю. Но я там, где он двумя пальцами открывает кодовый замок и подъезд оживает, наполняясь красками. Кто знает, что творится в комнате, когда там никого нет? В отсутствии наблюдателя факт наличия объекта наблюдения недоказуем. Пятый этаж и бежево-серая железная дверь.

Я — пыль на старых ступеньках.

Я — кнопка громкого звонка у двери.

Пылинки летают в лучиках света в этой одинокой и покинутой комнате. Тоскливо мигает огоньком забытый монитор. На рыжем треугольном столе — недопитая прозрачная чашка с голубым рисунком. Ковёр покрыт крошками от слайсов. На разложенном диване — смятые синие простыни. Дождяная свежесть проникает с ветерком сквозь приоткрытую балконную дверь. Эта комната заморожена в пространстве и времени, здесь никто не жил, не живёт и не будет жить. И лишь тени цветных снов оживляются, когда он входит в подъезд. Спешат к двери, когда он доходит до пятого этажа. Превращаются в девочку с живыми глазами, когда он звонит. И она впускает его, а он заходит и вешает куртку, и говорит о том, что в Академе ливень, а в городе сухо.

Я — лучик в глубине её глаз.

Я — терпеливость его неразделённого чувства…

Иногда, когда всё старое уничтожено, стёрты все сто шестьдесят гигабайт песен, писем и картинок, я слушаю музыку, которая осталась. И я верю многому, чему не верить нельзя, но то, что видел кто-то другой — лишь то, что он хотел видеть. И чем дальше я отхожу от неё и такой чаши боли, сколько, кажется, не в силах выдержать ни одна мечта, чем больше разделяют нас новых лиц, нехоженных троп и пройденных циферблатов — тем ближе я к ней снова. Я не знаю, как может поместиться в её маленьком тельце и то, и это; да нет, я и не хочу ничего там помещать, и убегаю, слишком быстро, и запинаюсь, и падаю. Кто-то говорит, что она — это она, и ты здесь ни при чём, и она такая, какая есть — но я-то знал другую Машу, и видел ту, другую: Машу, которую никто не знал.

— Зачем я нужна тебе… такая?

— Я знаю, какая ты…

Видел ли я хоть раз хотя бы одного человека? Я смотрю, и представляю каждого таким, каким хочу видеть. Может быть, мы так и живём в представлениях, мы слепы, ужасно слепы, и нет никакого шанса научиться видеть правду. Ведь нельзя даже и представить, на что эта правда похожа. Все мы — Маши, которых никто толком не знает. Или всё не так? Или… безумной мыслью предположить, что то, какими мы хотим видеть друг друга — такие мы и есть по правде, а всё остальное — кто-то другой, случайные вибрации пылевых частичек, издержки производства самой грубой из возможных материй — физической.

Я — Морфеус, верящий в чудеса.

Я — неизбежное оправдание любому злу.

Хотелось бы набрать её номер, но мне, пожалуй, не хватит фантазии оживить её на этот раз. Я слишком боюсь, что мы однажды будем снова, и она материализуется, вместо того, чтобы быть вечной облачной мечтой. Будет слишком близко и не оставит места для… для настоящей самой себя. Я хочу умереть для материи, жить вне её, цепляясь кусочком плоти за её майю. Стоит лишь раз взглянуть медузе Горгоне в глаза — и будешь камнем.

Умереть отсюда. Умереть для здесь. Сколько мне осталось? Пятьдесят? Шестьдесят?

Уходя от себя, возвращаюсь к себе. Сто миллиардов шагов. Крепче сжимаю засвеченную, яркую детскую фотографию маленького меня и Маленькой Инь — свято веря, что смогу на этот раз удержать, но просыпаюсь — и руки пусты. И снова нет ни одного доказательства, и ни одного свидетельства, и снова приходит утро. Полдень и вечер — день первый, месяц шестой.

А неугомонный автор, вместе со своим скарбом, умирает на убитом куске высоких технологий. И лишь маленький его молочный кусочек на просторах Паутины продолжает жить. Да и он сам ещё жив, и может быть теперь даже ещё более настоящий, чем когда-либо… Пустая комната наполняется солнечным светом и медленно вальсирующими пылинками. На смятой постели — две подушки. Табло музыкального центра светит зелёным.

Чтобы одна часть воскресла, другая должна умереть: таков круговорот вещей. Прямо, по спирали, а затем наоборот, возвращаясь в исходную точку, просто чуть-чуть под другим углом.

Воздух. Без воздуха нельзя, пусть будет он упрям и игрив, неудержим в бесплотен. Что я без него, равзе как яхта без паруса. Разъединённые. Киль вертит лодку на месте, паруса улетают по ветру бесполезной тряпочкой. Над морем восходит солнце. Волна, накатив, смывает всю грязь и ошмётки, и берег снова чист. И только лучики светила отражаются в волнах, когда на берег выходят двое.

Я — солнечный зайчик в пене волн.

Я — пара следов на прохладном песке.

Самые дорогие вещи возвращаются на прежние места. Самые любимые персонажи снова здесь. Они бредут вдоль берега, играют и шепчутся, ветер треплет волосы и шерсть. И, как всегда, двое их: маленький мальчик и его верная собака.


Current music: Yann Tiersen - Childhood (2)