Рука ее лежала поперек крашенного темным лаком стола, кисть свешивалась по ту сторону, маленькие аккуратные пальцы с коротко стриженными ногтями, а зачем, она и так великолепно умела царапать спины, сиреневого почти цвета в крапинку свитер облегал, тянулся вдоль нее, на руке уютно прилегла голова, головка. Чуть не уткнувшись носом в витринное стекло этого кабака ("этого кабака", повторила про себя Мартина), лежало лицо ее, и двойное, чуть сбитое по горизонтали, лицо ее же смотрело, в свою очередь, на нее. Сбоку, сзади шумело кафе, пахло едой, негромко переговаривались голоса Ману и Костаса, они сидели за соседним столиком, столом, в который вделан пивной кран и счетчик. (вделан, усмехнулась она). Ману отчего-то захотелось пива, зачем он пьет это дурацкое горькое пиво, лучше бы сок, сок, от сока он слаще. От ананасового сока.
Мартина полулежала на столике в кафе, смотрела в тонированное стекло. Ждала луну. Еще она думала о члене. Члене Ману. Мануэля, подумала она, губы послушно приоткрылись, и язык щелкнул задумчивое "элля". Там, где верхние зубы, щелкнул, прижавшись к бугоркам, и отлетел. Да, она думала об этом бугре в его брюках, да, такая я порочная, вот. Подавитесь все.
Между лицом ее и витриной - стеклянная пепельница. "еоксвен", прочла Мартина, еоксвен, нет, не буду думать так, до сих пор больно, и вспоминать больно, надо было резать вдоль, вот же дура, ничего-то не могу сделать нормально. И невовремя Бо тогда вернулась. Да уж. Милая, хорошая, где же ты сейчас, Бо!..
Нет, лучше-ка буду я - о члене этого паразита, паразита на мою голову, нет в нем любви, в члене, да, Мартина любила его, когда он утихал, или когда Ману спал, особенно рано утром.
На пустырь (какое противное слово "пустырь", подумала она, больничное), на площадку, пустую белую отвратительную площадь перед кафе какая-то женщина вывела ротвейлера, и он задорно скакал, подбрасывая задние лапы, ну точь-в-точь жеребенок. Подбегал к деревьям, задирал лапу. Мимо стекла проходили редкие прохожие, и приостанавливались, вглядываясь в девушку, что полулежала тут вот, рядом. Лицо ее неподвижно, губы чуть приоткрыты, курит, черная прядка свесилась на один глаз, лень даже откинуть, я и так прекрасно вижу, я вижу вас всех, только некогда мне.
Да, играть. Да, переваливать его в пальцах. Да, любоваться пальцами одновременно, как переваливают они его ласково, как глядят они, как любуются собой и ощущением этим, тепла и спящей мягкости, как вбирают его в себя, ощущение..
"я тоже там был" - сказал Костас.
"нет, ну зачем потребовалось нам позориться так-то.."- это уже Ману - "танки-то зачем?". - и опять голоса их перешли в жужжение, бубнение, покойное бубнение.
Нет, не член, руки его были полны любви, руки - да, полны, иногда и жирны даже этой каплющей, стекающей, невыносимой любовью. Они бывали нежными иногда, как лепет луны, как касания крыльев, или ветра, бывали сильными, как движущиеся камни, бывали они отвратительными, и рыхлыми, и плотными. Но всегда любопытны, они пробирались прямо в нутро ее, не физически, зачем физически, не только в нутро, а туда, еще глубже, где всё ноет.
Иногда она прислонялась к рукам, как дерево, ощущала себя деревом, в котором нарастают, бегут, торопятся соки, голова начинала шуметь, будто крона дерева, и она намока..
- Можно познакомиться с Вами, девушка? - перебил ее мысли чей-то голос. Голос спрашивал ее затылок о знакомстве. Не повернув, посмотрела она влево на стекле, ну да, стриженый жирняй, молодой, неопределенного, в костюме, шея наверняка тройная, такие или трахают долго и толсто, и потеют, или импотенты, но все одинаково тупы и всегда с проблемами с женой. Всегда. Все.
Тут-то и взорвалась она.