Ночь легла.
Темно-коричневые шторы задернуты, виден лишь кусок неба, и оно черно, как всё. Как темнота - здесь.
Ночь черна сегодня необычайно, ни луны, ни вздоха, она катилась по рельсам темноты, она наползала с востока, там где-то уже зажгла антрацитовые глаза свои Мария, милая она, с удивительными стихами, жаль, так и не вышло ничего, ночь пыхтела уже здесь, в Питере - неподалеку.

Поезд надвигался уже, она знала.

она лежала на боку, Мартина, рука вытянута, протянула, и крутила в руках елочную игрушку. Шарик. Шарик молчал и поблескивал, отражая темноту из-за окна, руку Мартины и смутные глаза ее. В шарике, на искривленном его боку, видно было, как движется смутно, вдалеке, вдоль обнявшего шарик девичьего тела - малюсенькое черное пятно - голова. Голова прикасалась, двигалась вдоль выгнутого ее, распахнутого тела, как у всех Венер и Данай - раскрытого, белого здесь тела. Где плечи. Там. Тут.
В небе - черном - бежали, змеились облака, чуть светлее, чем всё. Клацали где-то вдалеке стрелки, может быть часы, может быть, по команде диспетчера бежали дядьки в ватниках дергать рычаг, чтобы соединились они, рельсы, чтобы змеи струили металл свой, чтобы несли на плечах своих тушу его, металлическую, непреклонную, ту.

Поезд надвигался уже, она знала.

ночь. Дмитрий маялся в Праге, выдумывая себе Мартину, на него из-за стены орала жена, бывшая - пребывшая жена, и он докуривал уже вторую пачку. Собаки лаяли и пробегали, чехи все уже завалились спать, письмо не клеилось. Язык устал его - говорить внутри. Общаться с темнотой.

Издалека, в темноте - поезд был абсолютно гладкий и длинный. Без окон, без всего. Хищное одно тело. Его масса двигалась по невидимым практически рельсам, он пока еще притормаживал, он слаб был пока - в повороте, в разгоне, поезд не умел думать, он умел двигаться. Рельсы напоминали змей, или водоросли, саргассово море, море без берегов, где только попади, и закружат-затанцуют тебя водоросли эти, змеи, пальцы-пальчики вьющиеся..

ночь надвигалась и на Париж, Бо прошла уже под руку с мужчиной под левой аркой на площади Карусель. Четыре коня сверху глянули на нее, Бо обернулась потом, вслед. Вспомнила Дворцовую, и там арку. Загрустила. Всего-то километр еще с Никколо (она звала его Никола, а то и Мыкола, по-русски, но он и не понимал, смешной этот итальяшка, дурак, резвый как жеребец, неужто ты думаешь, я бы стала, будь хоть немного денег.. Скоты, скоты, заманили, облапошили..) Налетел откуда-то сильный ветер, трепанул светлые ее волосы на головке дюймовочкиной, даром что шведка, и что красавица, а дура, дура, шарахнул вбок и понесся вдоль по Тюильри, качая деревья и скульптуры, вздымая остатки снега.
Она опиралась на зонтик, длинный, клетчатый, чуть не с нее ростом. Шла в этот дешевый стриптиз-клуб, где куча тел, и воняет мерзкими духами, и потом, женским потом, и вообще женским - мы все знаем, о чём тут. Да, надо как-то выбираться. Как?.. Ах, Мартинка- Мартинка, и Ману, что ж вы молчите-то совсем? Ну, влипла. Сама виновата.

Поезд.

филипп шел к Техноложке из клуба. Рядом с ним прихрамывал полноватый мужчина, импрессарио какого-то музыкального театра, если не врет. Там и познакомились сегодня, в "69". Ну уж нет, родной, фиг тебе, я сегодня не в духе, я хочу домой. И потом, ты сначала порадуй меня, давай гулять да загуливать, но не сейчас, заставь поверить во все твои байки, закружи, обворожи.. А сейчас хочу домой, домой, в своё тепло. И темно совсем, ни зги не видать. И поздно.

Впереди смутно завиднелось препятствие. Темно совсем, но поезд знал, он шел на автомате. Дорога ныряла в небольшой туннель, его распахнутое жерло чернело еще больше. Сверху, над входом - едва различимо виднелась, она вздымалась над входом - трудно различимая, небольшая скульптура - будто на носу корабля, будто высунутый, поднятый вверх гипсовый язык. Такие и над окнами в Питере тут. Скульптура глядела вниз. И вперед, на приближающийся поезд

а Мартина хотела стать елочной игрушкой, чтобы гореть и радовать вот так, целых сверкающих две недели - всех, а потом чтобы спать себе в коробке на антресолях, в коробке, перетянутой крест-накрест дождиком, вчерашним дождем, крест-накрест, да, обернутая во фланелевую тряпку, в кусок разодранной старой пеленки. Зачем оборачивают их по отдельности? Неужто игрушки там, в темноте, тоже занимаются любовью - на антресолях? Шарики? Соитие? - она усмехнулась. А потом снова, снова - очнуться в пальцах уже, нежных пальцах, что вынимают, и крутят так заботливо, поднимают на уровень глаз - и радуются, а потом.. потом..

Чухх - сказал он, входя.
(Пауза.)
Да - сказала Мартина.