Овец привезли сразу после обеда. Они дружно блеяли и толпились во дворе гурьбой. Степан, успевший в обеденный перерыв накатить 200 грамм, пошёл к помосту, прихватив на ходу свою пику.
В отаре было несколько козлов. Однажды Стёпе объяснили, что козлы, в отличии от овец, достаточно умны. Тупые овцы признают их "авторитет" и держат их за "вожаков". Так легче управлять стадом: овцы всегда следуют за козлами, при чём слепо. А те ведут отару куда нужно. За время своей работы на комбинате Стёпа не раз наблюдал эту картину: козлы заводили овец на бойню, шли к помосту, взбирались на него и проходили по нему беспрепятственно - люди их не трогали. А вот слепо следовавшие за ними овцы бойню не покидали - их подводило доверие к своим "вождям". Итак, козлы выбирались живыми, чтобы заманить потом следующих глупых и доверчивых овец, а последние превращались в разрубленные и освежёванные туши. "Почти, как у нас", - подумал Степан, готовясь встретить свою очередную жертву. - "У нас тоже так: нас трахают, как хотят, а нашим козлам-поводырям, как с гуся вода".
На помосте показалась первая овца. Животное было настолько тупым, что даже не осознавало, что его ждёт. "То ли дело свиньи - те сразу чувствуют, умницы". Степан поднял руку с пикой и, сделав ей быстрый выпад, вонзил остриё прямо в сердце жертвы. Сталь беспрепятственно прошла сквозь мышцы, не задев рёбер (вот, что значит набитая рука и тренированный глаз). Животное жалобно вскрикнуло и повалилось на доски помоста. Глаза овцы быстро закатились. Кто-то из подсобников быстро стащил тело за ноги с помоста, освобождая путь для следующей Стёпиной жертвы.
На всех четырёх помостах бойни сейчас творилось тоже самое: быстрые удары, последний отчаянный крик, тушу уволакивают и всё по новой. Бойню захлестнули блеющие крики забиваемых овец, тревожное блеяние тех, кто ещё был жив, звуки ударов, шумные выдохи забойщиков. И над всем этим витал сладковатый запашок свежей крови, запах, который чётко ассоциировался у Степана со смертью. Торжество ума и хитрости над глупой доверчивостью.
Самое поразительное заключалось в том, что в конце концов животные начинали, несмотря на свою тупость, понимать зачем их сюда привели, но продолжали тупо идти на встречу своей смерти. "Ну всё, как у нас", - подумал Стёпа, закалывая очередную жертву. Из всех животных, по его мнению, на людей больше всего походили овцы и козлы.
Очередная жертва покорно взобралась на помост и остановилась: она увидела кровь своей предшественницы. В глазах появился страх, из горла вырвалось тоненькое и жалобное "беееее", маленький грязно-белый хвостик дрожал. Кто-то кольнул её сзади под хвост и она, понурив голову, сделала пару шагов. Удар - и её уволакивают прочь, а Стёпа встречает новую. И так до тех пор, пока над бойней не воцарилась тишина.
Когда с последней овцой было покончено, Стёпа устало опустил пику и, повернувшись к своему коллеге Ване Бутенко, сказал:
- Ну что, Камбала, может по чуть, а?
Бутенко, которого весь комбинат называл Камбалой, уставился на Стёпу своим единственным, полупьяным глазом:
- А загрызть?
- Там у нас хлеба чуть-чуть есть.
- Ладно, пошли, а то заёбся я пока этих гнали, - он кивнул головой в ту сторону куда уволокли туши.
Стёпа глянул туда: там заканчивали орудовать раздельщики, сдирая с убитых овец шкуры и потроша их. Вонь от крови стояла ужасная. Собственно, Стёпа привык к ней и эта вонь уже не вызывала у него тошноты, но... Он всё равно не выносил этот запах. Не выносил по особому. Это тяжело было выразить словами. Просто, когда Стёпа его чуял, ему нужно было срочно выпить, чтобы не поехать крышей.
В подсобке уже топтался Наливай отмывая руки, перепачканные в крови, под холодной водой, бегущей из крана. Грязный эмалированный рукомойник был весь в красных потёках.
- Фффух, - пропыхтел Наливай. - Многовато их в этот раз нагнали. Пока разделал - заебался.
- Дёрнешь с нами? - спросил Степан.
- Не откажусь. А что? Разве что-то после обеда осталось?
- Пол-литра, - бросил Камабла, стягивая свой кожаный, заляпанный тёмно-вишнёвыми сгустками, фартук.
- Ну так... Наливай.
Привычная присказка, превратившаяся в прозвище...
Со свиньями было тяжелее. Свиньи не овцы - быстро соображали, что к чему и начиналось: они оглушительно визжали, брыкались, пытались кусаться (одному подсобнику однажды хрюшка прокусила таки руку - два месяца тот был на больничном). Подсобникам приходилось их связывать и подтаскивать к забойщикам. Визг стоял такой, что можно было и свихнуться. У людей просто крышу рвало. Даже с бычками и коровами было проще, чем со свиньями.
Стёпа ненавидел свою работу, но... Куда деваться-то? На дворе капитализм, заводы стоят, зарплаты никому не платят, нищета и безнадёга кругом, а на мясокомбинате не только платили каждый месяц, но и платили вполне приличные деньги. Да вдобавок и мясного можно было домой набрать. Как только Стёпа ушёл с Комбайнового завода (где не выплачивали заработка уже четыре месяца), жизнь его круто изменилась: появились деньги, а мясо в доме всегда было - сторож на проходной был свой человек, его регулярно поили. Поэтому Стёпин холодильник был вечно забит вырезкой, печенью, почками, фаршем (не непонятно каким, магазинным, а настоящим, мясным), всякие там рёбрышки, почки, подчеревки, сало. Каждый раз, когда Стёпа подумывал уйти, он вспоминал о том, что его дети, в отличии от соседских едят нормальную пищу, здоровы, крепки и... оставался работать. Против здравого смысла не попрёшь. И тем не менее, чем дальше, тем ненавистнее становилась работа. Ведь они чувствовали, они знали. Они мычали, визжали, блеяли. Они плакали. Совсем, как люди. Раньше Стёпа даже не предполагал, что звери тоже могут плакать (нет, о "крокодиловых слезах" он слышал с детства, конечно), но проработав на бойне мясокомбината он узнал: плачут все. Когда он в первый раз увидел плачущую свинью, он испытал почти шок. В тот раз его рука дрогнула и он промазал: пика не попала в сердце. Животное дёргалось, визжало и... плакало. В этот день Степан надрался до такого состояния, что его на руках принесли домой. С тех пор он начал много пить и считать, сколько ему ещё осталось лет до пенсии, как когда-то в армии считал дни до дембеля...
- Опять нажрался! - Таня всплеснула руками, лицо было сердито.
- Да я всего капельку, после работы, - угрюмо забурчал Степан. - Я что, не имею права расслабиться?
- Да ты каждый день расслабляешься! - Таня раскраснелась от злости. - Посмотри на рожу-то свою: совсем синяя. Ты же алкашом уже стал!
- Ты языком-то не того... Думай, что говоришь. Особенно при детях.
- Ой, а то они не знают, что отец у них - пьянь! Иди уже есть, горе ты моё.
И так каждый вечер. Каждый Божий вечер. Жена его пилила, пилила, он обижался, они ссорились, ругались. Стёпа иногда ловил себя на мысли, что ему хочется заехать своей благоверной как следует. До того, как пойти работать на комбинат, он даже не предполагал, что его жена - стерва. Редкостной сучкой оказалась.
Стёпа, пошатываясь, побрёл на кухню. Чуткий нос сразу уловил запах свежесваренного супа и котлет. Он поморщился: и тут этот мясной дух. Но за стол всё же сел. Жена налила ему в тарелку суп, следя за тем, чтобы ни один кусочек мяса туда не попал. Когда-то Стёпа мясо ел. И мясо, и сало, и колбасы-сосиски всякие, и пельмени. Но это было давно. Теперь он был вегетарианцем. Единственным в семье. Помнится в самом начале, когда они, благодаря его новой работе, выбрались, наконец, из нищеты, его жена подсовывала ему куски мяса побольше. А как же: единственный добытчик в семье, кормилец, если бы не он - зубы на полку уже бы все положили. А он яростно отталкивал от себя мясо, выуживал его из борща, доставал из тарелки. Отчаянно при этом матерясь. Танюха изумлялась и обижалась. Между ними начались первые скандалы.
- Ты почему ничего не ешь?
- Я ем.
- А почему тогда мясо с тарелки выложил?
- Я не хочу мяса.
- С какой это радости?
- Слушай, ты чего ко мне прицепилась? Сказал тебе не хочу - значит, не хочу. Имею право.
- Между прочим, тебе тут не ресторан, харчами перебирать, я не могу на каждого отдельное меню готовить. Ешь, давай! А то раскапризничался, как маленький.
- Уррр, ты что, русского языка, блядь, не понимаешь? Я тебе сказал: не буду мяса! Понятно?
- И что теперь мне с ним делать? Выкидывать?
- В жопу себе, блядь, засунь, сука!
Обычно после этих слов он выскакивал из кухни, хлопнув дверью изо всей дури, так что краска с косяков отлетала. Танька же оставалась на кухне и ревела вовсю. Как он мог ей объяснить, почему он не может есть мяса? У него перед глазами каждый раз возникала плачущая свинья, а в ушах стоял овечий вопль.
- Тебе надо нормально питаться...
- А я нормально питаюсь!
- Ты должен есть мясо. Почему ты не ешь мясо?
- А тебя ебёт?! Ты меня, что задрочить решила?! Мне в этом доме пожрать спокойно когда-нибудь дадут?!
- Не кричи, пожалуйста! Ты не у себя на мясокомбинате.
- Да пошла ты...
Хлопок кухонной двери. Ещё один ужин испорчен.
В конце концов, жена смирилась с его вегетарианством, хотя и не могла уяснить его причины. Однако вскоре появилась новая тема для семейных ссор: его пьянство.
- Опять нажрался! Сколько можно?!
Эта фраза стала обычным приветствием жены.
- Я чуть-чуть, с друзьями...
- Да вижу я твоё "чуть-чуть" - еле на ногах держишься. Сколько можно пить, Стёпа?
- Имею право. Сколько можно - столько и нужно.
- Не ори на меня, пожалуйста!
- Сама не ори! У меня работа нервная, мне стресс чем-то снимать надо.
- А у меня что, не нервная?! Да я пашу, как лошадь на этом сраном базаре! Но я же не напиваюсь.
- Сравнила базар с... бойней! Ты ещё хуй с пальцем сравни!
- Ты... Ты...
И слёзы.
- Ты хоть о нас подумай, каково нам видеть тебя вечно пьяным.
- Да я только о вас, блядь и думаю!!! Только о вас и думаю!!! А обо мне почему-то никто не хочет подумать!!! Никому тут дела нет, что я, как я!!!
В голосе обида и отчаяние. Но жена этого не замечает. Зациклилась на себе, сучка. В какой-то момент Стёпа стал замечать, что Серёжка, их сынишка, начал его избегать. Это было, когда он приходил домой подшофе. А поскольку со временем он начал пить не просыхая, то сын вообще от него отдалился. Олька, младшенькая, та первое время его не чуралась, но потом и она... Вот и сегодня: спрятались в детской и слушают, как они ссорятся. Степан резко встал из-за стола и пошёл в детскую.
Серёжка читал сестрёнке какую-то книжку. Дети подняли свои головы, когда пьяный отец вошёл к ним.
- Здорово, ребята. Чего папку не встречаете с работы?
Молчат и смотрят на него. В глазах немой укор. Стёпа начинает злиться: и эти туда же! Да неужели в этом доме всем похер, что у него на душе творится? Он ведь ради них старается!
- Чего молчите? - в голосе уже нет теплоты.
- Пап, - робко говорит Сергей. - Ты бы шёл спать, а?
- Чегоооо?!
На пороге тут же появляется Татьяна:
- А ну не кричи на детей!
- Танька, ты это, не лезь куда не просят.
- Оставь детей в покое! Иди спать, горе ты моё!
Степан уходит из комнаты.
- Ну погоди, стерва, - шипит он.
Не иначе подговорила несмышлёнышей. Последнее время Стёпу часто посещала мысль, что его жена-стерва настраивает против него детей. Эта мысль гвоздём засела в голове и не давала покоя. Ишь, паскудина: мало того, что отравляет ему жизнь, так ещё и за малых принялась, ведьма.
Степан уже почти разделся, когда в спальню вошла жена.
- Я тебя очень прошу, Стёпа, когда пьян не лезь ты к ним.
- Это и мои дети тоже! Ты что, отобрать их у меня хочешь?
- Не мели чушь! Никто их отбирать не собирается. Я просто не хочу, чтобы дети видели пьяного отца.
Стёпа рассвирепел окончательно:
- Да пошла ты на хуй!!!
Жена неожиданно расплакалась:
- Вот куда бы я с удовольствием пошла бы. Когда мы последний раз это делали? А? Год, полтора года назад? Посмотри, до чего ты дошёл. Ты до того допился, что у тебя уже не стоит! Подумай хоть о нас! Ты...
Она ревела сидя на кровати. Дети в детской прислушивались к её всхлипам и его сопению.
- Так найди себе кого-то, раз у тебя в одном месте свербит, - вдруг со злостью бросил он.
Татьяна отшатнулась от него. В глазах слёзы, обида и неверие, что он ей это сказал. Внезапно, резко размахнувшись, она влепила ему пощёчину. Потом развернулась и ушла спать к детям...
Стёпа стоял рядом с помостом в своём кожаном, заляпанным кровью фартуке. Разгар рабочего дня. Правда, на бойне никого нет. Наверное, в подсобке бухают, подумал Степан. Где-то раздаётся блеяние, мычание, визжание. Жуткая какофония. Ещё немного - и можно рехнуться. Звуки всё громче и громче. "Господи!, - подумал Степан, - Да сколько же их нагнали? Я тут загнусь, пока их перережу всех!"
Внезапно двери разделочной отворились настежь. Там были они: окровавленные, с ободранными шкурами, выпотрошенными животами. Овцы, телята, свиньи, коровы, бараны, бычки. Они визжали, блеяли, стонали, мычали. И смотрели на него, смотрели на своего палача выкатившимися мёртвыми глазами.
Степан выронил пику. Они гурьбой двинулись на него. От них пахло кровью. Душный, противный, сладковатый запах. Животные окружили Стёпу со всех сторон - отступать было некуда. Степан раскрыл рот, хватая воздух, и расширенными от ужаса глазами смотрел на этих восставших мертвецов. А потом он заверещал. Почти, как свинья, которую режут...
Стёпа проснулся в кровати весь потный, с бешено стучащим сердцем. Ему опять приснился этот жуткий сон. Уже вторую неделю ему снятся кошмары про животных. Чувствуя, что мочевой пузырь сейчас разорвётся, он побежал в туалет...
Рабочий день был в разгаре. Скотины нагнали много. Степан тупо орудовал пикой. Спина ныла, пот стекал по лицу. А перед ним сплошной вереницей... они. Свиньи, овцы, телята. Пика с противным звуком входила в их тела, а потом с чавканьем он её выдёргивал. Чвырк, и брызги крови, тёплой, дымящейся и противно пахнущей. Крики, их крики. Кровь, крики, слёзы, туши, запах, чавканье пики. И так до обеда.
В обед, как обычно, собрались в подсобке: Степан, Камбала, Наливай и пара подсобников - Лешик и Гуцул. Есть особо никто не собирался. Камбала достал из заначки поллитровку, Наливай хмыкнул:
- Ну... Наливай.
После первой поллитровки пошла вторая. Затем, Камбала пробурчал:
- По 200 на брата. Может ещё одну? Чтоб было по 300. Бог ведь троицу любит, где две, там и три.
Они переглянулись и Наливай, крякнув, махнул рукой:
- А, наливай.
А после обеда опять овцы, свиньи, телята, коровы, бычки, звуки, запахи, брызги, удары, ломота в спине, уставшие руки, пот в глазах и так до вечера. Потом душ (как всегда холодный) и пиво в ближайшем генделике. А после пива - водка...
- Стёпа, ну сколько можно? - жена смотрела на него сквозь слёзы, стоявшие в глазах. - Ну пожалей ты нас. Ну давай к врачу сходим. А? Закодируешься. Это ведь сейчас лечат.
Степан угрюмо уткнулся в тарелку и сопел. Много она понимает. Это не вылечишь: каждый день смотреть им в глаза, слушать, как они умирают, видеть, как они пытаются сопротивляться. Каждую ночь видеть жуткие, кошмарные сны. Лекарство тут одно - уволиться на хрен. Но куда идти-то? А семья? У него на шее висят жена-сучка и двое сопляков, которые стали от него нос воротить. Ведь ради них всё это, ради этих неблагодарных. В затуманенном алкоголем Стёпином мозгу внезапно вспыхнула жгучая обида на ближних, а вслед за ней его захлестнула злость.
- Стёпа, я тебя умоляю, давай пойдём к врачу. Это анонимно, никто и не узнает. Ты посмотри на себя - во что ты превратился. Пойми - так дальше жить нельзя: или ты завязываешь, или мы разводимся. Я не могу позволить, чтобы дети росли в такой атмосфере.
Бе-бе-бее. Тупое овечье блеяние. Она совсем, как овца: тупая, недалёкая, непонимающая что происходит. Голос Татьяны начал складываться у пьяного Стёпы в блеяние. Овца. И такие же тупые ягнята. Степан резко встал из-за стола, покачнулся, но сохранил равновесие. Помотал пьяной головой, пытаясь её хоть чуть-чуть прочистить. Затем вышел в прихожую. Татьяна недоумённо замолчала. Когда её муж вернулся в комнату, в его руках была овечья дублёнка, которую он ей подарил прошлой осенью. Степан вывернул её мехом наружу и швырнул жене:
- Одевай.
- Что?
Она растерялась.
- Одевай. Будешь овцой.
Таня недоумённо уставилась на него. Степан подошёл к шкафу и достал оттуда топорик, которым она рубила мясо. Затем повернулся к жене. Его глаза были абсолютно пусты, как перегоревшие лампочки.
- Ч-что ты д-делаешь? - запинаясь, испуганно пропищала Татьяна.
- Одевай тулуп, - бесцветным голосом сказал Степан. – Будешь овцой.
- Ч-что с т-тобой? – Таня не на шутку испугалась. – Господи! У тебя, что белка началась?
Блеющий, как у овцы голос, слёзы в глазах. Овцы блеяли, свиньи визжали, коровы мычали, в их глазах стояли слёзы. Степан замахнулся топором...

(ц) grinder