Дружба

      Главное — не смотреть в чердачные слуховые оконца. Не то, чтобы это опасно, просто страшновато думать, что там, за ними. В темноте. А еще можно слишком увлечься, пытаясь разглядеть в этой темноте очертания — чего? — и вот тогда уже…
      — Держи крепче, я полез!
      Это Джон, мой лучший друг. Мы дружим чуть ли не с детского сада, и это очень удачно, что мы оба можем входить сюда. Остальные приятели, утратившие способность пользоваться Входами, как-то постепенно отсеялись — им серый город неинтересен, и нам стало не о чем говорить. А Джон ходит, как и я, если не чаще.
      В данный момент он прицепился к страховке и собирается лезть с крыши, на которую мы забрались по пожарной лестнице, на подмеченный им вчера балкончик. На балкончике богато: пара ножей, какие-то вышитые тряпки (хотя я не удивлюсь, если они рассыплются прахом при малейшем прикосновении — обычно так и бывает) и витая металлическая фигурка — полнейшая безделушка, но Джон такие вещи любит и таскает при случае из любого доступного места. Может, продает каким-нибудь фанатичным коллекционерам, не спрашивал. Вряд ли они вообще существуют.
      — В окна не смотри, — напоминаю на всякий случай.
      Он усмехается:
      — Что, опасно?
      Киваю.
      — Твое любимое слово, блин, — проверяет карабин, дергает за трос.
      — Потому и жив, — думаю, не рассказать ли ему про ловушку с ребенком. Вряд ли. Я не выкрутился, меня просто отпустили.
      Джон пожимает плечами и начинает спускаться. Довольно лихо.
      Придерживаю трос. Осматриваюсь — дом на перекрестке, и отсюда видно три улицы. Пусто. Иногда поглядываю вниз.
      Тряпки, разумеется, расползлись, под ними пусто. Джон убирает ножи и фигурку в рюкзак, поворачивается… замирает.
      Просто замер на месте.
      Лицом к стене. Нет — к окну.
      Черт, я же говорил не смотреть!
      Дергаю страховку изо всех сил, так, что Джон чуть не падает. Поднимает голову. Стучу кулаком по лбу, показываю растопыренными пальцами на глаза. Понял, отошел к балконным перилам, полез. Медленно выбираю трос. Дожидаюсь, когда он заберется на крышу и отойдет от края.
      И от души отвешиваю ему затрещину.
      — Э, спокойно! Всё в порядке, я просто немного задумался.
      — Черта с два, — сажусь, достаю сигареты. Вот идиот же, а!
      Нельзя смотреть в темноту.
      Просто нельзя.
      Неприятно признавать, но я очень сильно испугался. Утешает, что всё-таки не за себя.
      Идею проверить другие балконы по размышлении единогласно отметаем — провозимся до темноты, никто нас с этого дома уже не снимет. Кроме тварей. Перед спуском обхожу крышу, осматриваюсь. По-прежнему никого, по-прежнему тишина. Хорошо.
      До Выхода осталась пара кварталов, и Джон, похоже, расслабился. Услышав из проулка «Эй, пацаны!», не бросился бежать, как поступил бы любой разумный человек в такой ситуации, а обернулся и остановился. Я дернул было его за рукав, но трое типов уже подошли поближе, чтобы озвучить свою просьбу:
      — Слышьте, мы тут, по ходу, заблудились, Выход какой-нибудь не покажете?
      Не помогать. Ни за что. Это либо гопники (подвид «бандит параллельный обыкновенный»), либо, как в тот раз с Химерой, вообще чертова иллюзия.
      Джон начинает объяснять, указывая в сторону Выхода, я ненавязчиво кладу руки на ножны, наблюдая, как двое спутников разговорчивого типа делают то же самое.
      А дальше всё очень быстро: я отталкиваю Джона, мимо его плеча пролетает нож, я уворачиваюсь от удара одного типа и блокирую нож другого обоими своими, третий получает по голове рюкзаком Джона и в живот — его же кулаком, а потом мы, видя, что силы неравные, драпаем к Выходу.
      Вход, соответствующий ему, расположен очень удачно — в центре города, через дорогу от банка с крайне недовольной таким соседством и потому крайне бдительной охраной. Не знаю, на что те ребята надеялись. Впрочем, если сделать всё чисто, местоположение Входа роли не играет, а если жертва оказалась сильнее, можно ретироваться самим.
      В любом случае, нам повезло.
      Вечером, когда мы сидим у меня дома и пьем пиво, я рассказываю Джону про ловушку с иллюзиями.
      Про разговор с горгульей молчу. Как молчал про Химеру и Сфинкса.
      Не знаю, почему, но этим я не могу поделиться даже с лучшим другом.
      Это моё.

      

      Совесть

      Джон рвет и мечет. Ничего удивительного. Я позвонил ему ночью, сообщил, что случилось, и он был готов в тот же момент бежать к ближайшему Входу. Не знаю, кто его в итоге образумил, я или его жена, но он согласился подождать до рассвета.
      Утром он разбудил меня настойчивым звонком в дверь (да, я смог заснуть, причем довольно крепко), выяснил, где всё случилось, выбрал, как ближе добраться (пара сотен метров отсюда до Входа, там три квартала до Выхода, пройти дворами до другого Входа, вуаля!) и потащил меня на улицу.
      Сразу после первого перехода вытащил ствол — я даже не успел испугаться — и протянул мне. Не знаю, боятся ли твари пули так же, как черных ножей, но Джон почему-то в этом уверен.
      Сейчас мы нарезаем круги по городу. Джон злится. Наверное, стоило бы поддержать его, как-нибудь бессмысленно обнадежить… я просто не хочу этого делать. И так понятно, что эта идиотская спасательная миссия обречена на провал.
      Мы даже залезали на крыши, карабкаясь по скрипучим лестницам и рискуя сорваться. Разумеется, мы не увидели ничего полезного. Твари не выходят на свет.
      Это просто глупо.
      Я устал, правильнее сказать, задолбался, а Джон всё порывается войти в какое-нибудь затянутое тьмой парадное и найти там приключения на свою голову. Отговариваю — все дома в городе не проверишь.
      Он тоже устал, почти отчаялся, почти в истерике, но упорно идет. Куда? Без понятия. Просто идет.
      Не думаю, что Мила того стоит. Напрасные усилия.
      Усмехаюсь. Вот теперь я точно мыслю здраво — никакой помощи детишкам, никаких походов за похищенными принцессами. Я просто поддерживаю друга. Своим присутствием. Чуть-чуть.
      Он же друг мне, в конце концов.
      Прошло еще несколько часов, и теперь веду я. Джон плетется за мной, поникший, потерянный. Я, само собой, иду к Выходу. Не напрямик — надо же создать иллюзию заинтересованности. Но расстояние до Выхода уменьшается, и это меня греет.
      А вот взгляд на часы не греет ничуть. Пора выходить, хватит с меня встреч с тварями. Увидеть лицо Сфинкса было бы здорово, но как-нибудь не сейчас. Я лучше еще поживу.
      — Ты что, хочешь ее вот так бросить?!
      Ага, до него, кажется, дошло.
      — Стемнеет, и мы поймаем этих уродцев и узнаем про Милу! Уж я-то об этом позабочусь.
      Вот кретин.
      — Жень… — а что сказать-то? Логика бессильна против вооруженного человека, свято верящего в то, что семья всего превыше.
      — Ты оставил ее умирать, а теперь еще и от меня решил избавиться?! — а вот и истерика. Джон размахивает стволом, указывая куда-то на крыши. — Ты должен был защищать её, и что в итоге? Сбежал! Трусливо смылся, бросив слабую девушку! Боишься их? А меня не боишься?!
      Он кричит. Долго. Обвиняет… ну, наверное, имеет право. Я просто стою и жду. Выход в паре метров сзади меня. Кричи сколько угодно.
      Сумерки, как всегда, приходят неожиданно. Мне уже даже не страшно, я собран и знаю, что делать.
      Джон кричит.
      Он не замечает того, что уже заметил я: Химера на портике здания, похожего на театр или музей, застывшая статуей горгулья на крыше и еще одна — на балконе соседнего дома. Три пары круглых белых глаз.
      На Джона не смотрят, только на меня.
      А он кричит, и это начинает меня раздражать.
      — Да ты вообще её не ценил! — вопит, как баба. Как будто это Мила вселилась в него и решила воспользоваться его артикуляционным аппаратом. — Так будь хоть раз мужиком и помоги мне её отыскать.
      Ну точно баба.
      Надоел.
      Вытягиваю ствол, стреляю. Почти не целюсь, и так в упор. В голову, чтобы заткнулся.
      Друг, друг. Жалкое зрелище.
      По крайней мере, он замолчал.
      Равнодушно смотрю на тварей. Диспозиция не изменилась, только теперь они смотрят не на меня.
      На здании напротив лежит Сфинкс.
      У него белое человеческое лицо в обрамлении пронзительно-синих перьев, но я не обращаю на это внимания. Я смотрю в его глаза, огромные, зеркальные, до того ясные, что в них видно мое отражение — человек в черном, с пистолетом в опущенной руке, у ног которого лежит другой человек, в луже крови, с простреленной башкой.
      Сфинкс садится, обвивая задние лапы оперенным хвостом, распахивает крылья, озаряя улицу их сиянием, улыбается, обнажая острые клыки, и голосом, похожим на дробящееся хрустальное эхо, на колокол, на хор из сотни человек и тысячи птиц, говорит:
      — Здравствуй.