"- Эй, черт чумазый! Поди-ка сюда! Поди, тебе говорят!!! – едва открыв глаза, и ещё толком не проснувшись, хриплым осевшим голосом, словно сотня маленьких ёжиков оккупировало гортань, прорычал барин.

Из-за двери, покорно повинуясь и в предчувствии очередного изощренного, но незаслуженного наказания, показалась голова охранника:
-Чё?

-Хрен через плечо, дурья твоя башка! Ты, смерд поганый, сколько мне нервы трепать будешь своим неразумением?!! – прохрипел, выходя из спокойного сонного состояния барин.

-А я чё?! – охранник опять сделал вид (как показалось барину), что ничего не понимает.

-Дрын через харчо! Сукин ты сын! Зараза, едрить твою налево! – барин уже просто орал.
-Да я вас сейчас всех!!!...

Услышав эти крики со второго этажа особняка, поняв, что сегодня явно не их день, и грядет, как называли они и ихний барин подобные дни «большая пистюлина», остальная прислуга тихо, как тени, но мигом разлетелась по своим убежищам: кто в сарай от греха подальше, кто под телегу нырнул, кто за дрова, припасенные во дворе, а кто в огородной компостной куче – всё ж легче-то, хоть и воняет жутко…

Один охранник поместья, парализованный страхом, обливаясь холодным потом и полным непониманием, стоял как вкопанный пред бушующим барином.

-Ну, паскудник, ну, гадский крыжовник, ну ядрён же батон! Я тебе, чучело, что сказал вчера сделать, а?!!

-Этого… Того… Э-э-э… А чё? – ошалевший представитель крестьянской охраны действительно ничего не понимал и не помнил. Совершенно!
И никифоровский самогон, в изобилии принятый накануне, здесь был не при чем.

-Да твою мадъ жыж! Я сказал тебе мою выходную чёрную телегу натереть воском, притом аж два раза! Два!
Не один, не четыре! Не половину восьмого, и без четверти семь, а два!!! Слышишь меня, дубина ты скарёженая! ДВА!!! А ты, жижа болотная, сколько раз натер?

-Я… э-э-э… Того… э-э-э… Этого… Ага… Два раза. Наверное… Как было велено! – проблеял в ответ крестьянин-секьюрити. Хотя сам ни черта не понял.

-Ах ты ж казлина неразумная! Дурить меня надумал?!! Да я ж тебя, портянка ты безголовая, пень дубовый, вот этими руками сейчас душить буду!

-Ой! Ненадоть! Ой ненадоть, барин! – попытался парировать охранник. И при этом получил в глаз хозяйским кулачищем.

-Ой-ой-ой, бедный Егорка, бедный Егорка! Ой-ой-ой… – запричитала толстая повариха, спрятавшаяся на кухне вместе со своей помощницей - юной толстозадой девахой.

Предварительно подставив стул под дверь, и завалив её же тяжелым дубовым столом, они сидели в противоположном от входа углу, и крепко обнявшись как перед смертью, аж до побеления в руках, сильно дрожали…
-Убьет же, нехресть, ай же убьет…

- И где, я спрашиваю ГДЕ моя музыка? – уже второй десяток барских ударов прошелся по спине и морде Егорки-охранника.
- Где мои умилители душевные, где приспособы громкоговорящие, где колёсики пластинчатые звуковоспроизводящие, где провода золоченые мануфактуры аудиофильной, а? – и каждый свой вопрос барин подкреплял акцентированным ударом.
Видимо, для лучшего обоюдопонимания.

- Барин, барин! Ей Богу не знаю, ей Богу! Барин музыки изволил, так вон она - цыгане есть, за воротами ждут не дождутся! Цельную неделю… Балалаечников с гармошечниками, да с бубнами разоиграющими - лучших на губернии, пригласили – таки маются, Вашего, Дмитрий Иваныч, позволения жаждут… Помилуй, барин, его ж ещё-то надоть?

-Да ты, пес неразумный, что в карету мою поставить должен был? Что, я тебя спрашиваю?!! Не цыган грязномордых, не балалайки с гармоньями, не бубны разноиграющие, а санбубен!
Слышишь, САНБУБЕН!!! Датской мануфактуры! Датской! Как в лучших каретах Москвы и Петербурга! А где это всё, где я тебя спрашиваю?!!

-Ой не знаю, барин, ой не знаю! И никак в толк не могу взять о чем Вы, барин, молвите… Пощадите, Дмитрий Иваныч, ой пощадите!...

-Ну всё, едрён-самогон, сейчас Егоркина смерть придет! – резко крикнул барин, и побежал в хозяйские спални за ружьем.

-Ой, пропал Егорка, ой пропал! – с новой силой запричитала повариха – Если барин сейчас из ружжа духового, «чизетки» своей заморской, палить начнет, то всё – неделю не угомонится пока всё живое в округе не порешит…

Наверху раздались громкие хлопки выстрелов, и душераздирающие крики Егорки:
-Ай млять! Ай млять же! Моя задница! Ай, барин, ненать! Ой, ненать!

Громкие быстрые шаги по лестнице, потом по половицам приходни, и громкий грохот выбитой вместе с лудкой двери, известили о том, что Егорка, спасая своё душевное здоровье и цельность задницы, улепетывал во двор…

За ним, извергая отборные ругательства, кляня прислугу на чем свет стоит, и паля из духового ружья во всё что движется и просто видно глазу, пронесся барин…

Постепенно звуки стрельбы и ора отдалялись всё дальше, и наконец-то в доме всё утихло…

-Ох, кажется нонче пронесло… – тихим шепотом произнесла молодая помощница поварихи Дуняшка, и с надеждой в голосе спросила:
- Матрён Ивановна, а верно слухи по селу ходят, мол, скоро крепостное право отменят?
От этого изверга житья ведь никакого! Порешит ещё ненароком…

-Да что ж ты такое говоришь, дура ты неразумносопливая?!! Да наш Дмитрий Иваныч, дай Бог ему - благодетелю нашему, лет долгих, - наидушевнейший и милейший человек!
И нравом кроток, аки агнец…
Вот только приболел чем-то, на ходовой охотясь на вороньё местное… Подпростыл соплями и кашлями, неразумно без сапог по болотам шастая… Теперь лютует барин по горячей…

-А я говорила Наталье Батьковне, мол, голубушка Вы наша, не надо настойкою конопляною на ночь Дмитрий Иваныча поить, ой не надо! Ведь приснится чего может…
Да и маковые компрессы вишь какие фантазии из разгоряченной головушки попёрли – самбубены какие-то мерещатся, телеги чёрные, да умилители душевные, будь они неладны…"