Он стоит посередине переулка, приблизительно в двадцати метрах от меня, лицо обмотано куфией, машет рукой, издевательски подзывая меня к себе: «Голани, бидор!» – кричит он на иврите с тяжелым арабским акцентом.
«Эй, Голани, как дела? Твой рыжий сержант вчера слишком сильно выебал тебя в зад? Нет силы бежать?» – Он расстегивает штаны и достает свой член.– «Что, Голани, а мой хуй не бодходит тебе? И не бодойдет твоей сестре? Твоей матери? А твоему дружку Абутабулу он как раз бодошел. Как он чувствует себя, твой дружок Абутабул? Ему лучше, бедняге? Я видел, брислали вертолет забрать его босле того, как он богнался за мной. До боловины улицы он гнался за мной, как наскибидаренный, а в конце? Трах! Его голова треснула, как арбуз « Я поднимаю свой «Галиль», прижимаю к плечу, насаживаю его точно на мушку.
«Стреляй, ты бидор!»– кричит он, рвет на груди рубаху и смеется. – «Стреляй точно сюда» – Показывает он на сердце. Я отпускаю предохранитель и задерживаю дыхание. С минуту он равнодушно ждет, подбоченясь.Его сердце, глубоко под кожей и мышцами, трепещет у меня на мушке.
«Ты в жизни не выстрелишь, бздун! Может, если ты стрельнешь, твой рыжий сержант больше не будет ебать тебя в зад?»
Я опускаю ружье, а он принебрежительно машет рукой. «Яалла! Я бошел! Бидор! Встретимся завтра! Когда ты дежуришь здесь завтра? С десяти до двух? Я бриду!» – И он направляется в сторону одного из боковых переулков, но вдруг останавливается: «Бередай Абутабулу бривет от Хамаса. Скажи, нам очень жалко, что мы бросили в него кирбичом вчера.»
Я быстро поднимаю ружье и беру его на прицел, он уже застегнул рубашку, но я знаю, где находится его сердце. Но тут кто-то толкает меня. Я падаю на песок и вижу, надо мною стоит Эли, мой сержант. «Скажи, Крамер, ты что, с ума сошел?» – спрашивает он – «Что это ты стоишь мне тут с поднятым ружьем, ковбоя из себя корчишь? Ты думаешь, здесь Дикий Запад, что ты можешь стрелять в каждого, в кого захочешь?»
«Да нет же, Эли, я не собирался стрелять в него, хотел только попугать» – говорю я, стараясь не встречаться с ним взглядом.
«Попугать?!» – кричит Эли, хватает меня за ремни бронежилета и трясет. – «Тогда лучше расскажи ему какую-нибудь сказку про привидения. Почему ты прицеливаешься в него заряженным оружием, да еще не поставленным на предохранитель?» – Он дает мне пощечину.
Я слышу как кричит араб:
«Как видно, рыжий не будет тебя сегодня ебать в зад. Молодец, рыжий, дай ему еще разок за меня.»
«Ты должен научиться игнорировать их» – говорит Эли, запыхавшись, тяжело дыша и становится надо мной – «Ты слышишь, Крамер?» – Он переходит на враждебный шопот. – «Ты должен научиться быть невозмутимым. Потому что если я еще раз увижу, что ты делаешь что-нибудь подобное, я лично отдам тебя под суд.»
Ночью позвонил кто-то из госпиталя «Тель аШомер» и сообщил, что операция прошла неудачно, и что Джеки по-видимому так и не придет в сознание.
«Самое главное, что мы учимся игнорировать их.» – сказал я Эли. – «Давайте продолжать так и дальше, в конце концов мы перестанем обращать на них внимание совсем. Как Джеки сейчас.»
«О чем ты, Крамер?» – Эли выпрямился – «Ты думаешь, что мне безразлична судьба Джеки Абутабула. Он был мне таким же товарищем, как и тебе. Думаешь, мне не хочется сейчас сесть в джип, ехать от дома к дому, вытаскивать их наружу и стрелять в каждого? Но если я сделаю так, я буду точь-в-точь, как они. Ты не понимаешь это? Ты не понимаешь ничего. « И вдруг я точно понимаю, понимаю гораздо лучше, чем он.
Он стоит посередине переулка, приблизительно в двадцати метрах от меня, лицо обмотано куфией.
«Доброе утро, бидор!» – кричит он мне. «Утро доброе!» – шепчу я ему в ответ.
«Как себя чувствует Абутабул, бидор?» – кричит он мне – «Ты передал ему привет от Хамаса?»
Я расстегиваю бронежилет и он падает на землю. А потом я снимаю каску.
«Как дела, бидор?» – кричит он мне. – «Ты не сошел с ума, когда рыжий ебал тебя в зад?» – Я разрываю индивидуальный пакет и обматываю бинтом лицо, так чтобы только глаза смотрели. Потом беру ружье. Передергиваю затвор. Убеждаюсь, что ружье поставлено на предохранитель. Обхватываю его двумя руками за ствол, раскручиваю его над головой и вдруг отпускаю. Ружье летит и падает на землю приблизительно посередине между нами. Сейчас я точь-в-точь, как он. Сейчас и у меня есть шанс победить. «Это тебе, гадина!» – кричу я ему. – Он смотрит на меня растерянно какую-то секунду, и бежит к ружью. Он бежит к ружью, а я – к нему. Он бежит быстрее меня, и добегает до ружья быстрее. Но я одолею его, потому что я сейчас – точь-в-точь как он, а он, с ружьем в руках станет точь-в-точь как я. Его мать и его сестру будут насиловать евреи, и его друзья будут лежать в госпитале без сознания всю оставшуюся жизнь, как растения, а он будет стоять против меня с ружьем в руках, как пидор, и не сможет сделать ничего. Могу ли я его не победить?
Он поднимает «Галиль», когда я всего в пяти метрах от него, отпускает предохранитель, целится и нажимает на спуск. И сейчас он понимает то, что я понял за прошедший месяц в этом аду: что это – дерьмовое ружье. Три с половиной килограмма лишнего железа. С ним нельзя ничего сделать. Просто-напросто запрещено. Я подбегаю к нему прежде, чем он успевает выпрямиться, и с размаху бью его в лицо. Когда он падает на землю, я поднимаю его за волосы и сдергиваю с лица куфию. Я вижу перед собой его морду, и я хватаю эту морду, и, озверев, бью его этой мордой об электрический столб. Раз, два, три. Посмотрим теперь, какой рыжий сержант выебет его в зад.