18-10-2005 20:00
на всеобщее не клала еще
Ебучий Рейган
Меня мутит... давно мутит… меня всегда мутило. Внутри. Я почти привыкла к этому. Хотя, почти — не считается, не представляю, могу ли я к этому привыкнуть. Лёгкая разбалансировка в мозгах, в мозжечке наверное, как-будто, что-то случилось с вестибюлярным аппаратом души, — и вот, пожалте… Мне требуется нечто, некто. Что спасёт меня от этого ощущения внутри. Хелп! Ай нид самбади! Кто-то, кто поможет. Кто-то. Кто позволит, чтобы мою муть вырвало. Но вот незадача — вырвать надо в кого-то, излить в кого-то накопившееся за долгое уже время. Кому-то вовнутрь, понимаешь, а иначе — как? Короче, нужен человек — гигиен-пакет. Как в самолёте «Аэрофлота». Помнишь, когда милая стюардесса проходит мимо и так ненавязчиво и незаметно почти кладёт на колени пакетик, «так, на всякий случай». И когда случай подворачивается — а он всегда подворачивается рано или поздно — то вы суёте свое лицо в этот пакетик. Пара спазмов, и вам уже легче. Пусть не надолго, не навсегда. Но всё же. Вот, как бы и мне встретить так же ненавязчиво среди людей такой «пакетик-на-всякий-случай»?
***
Мне в детстве снился один и тот же страшный сон, которого не видел даже Люк Бессон: ядерный взрыв, гриб, накрывающий всё видимое глазами... И я одна... Во времени и в пространстве. Отсутствие ощущения, что люди — рядом, ни одной эманации живого существа на миллионы ощущений веред. Мамы-папы нет, молочный завод, что через дорогу — его было видно из моего окна — в куски. В кусищи. Сплошные развалины, только, почему-то фонарь там всё равно горит. Фонарь живет, он не пострадал. Ничего ему не сделалось — мифическое животное этот фонарь: мамы нет, а он — есть. И я есть, мне 6 лет. Смотрю на фонарь. Символ света... Того или этого — уже не важно.
Людей нет, даже трупов обгорелых — какая-то полная анигилляция человеческой популяции. Такой детский ужас... Даже реветь не получалось. Только дышать иногда. Стою у окна ночью, зима, от окна дует, меня трясет. Тттррясссёёёёооооотттт. Ощущаю, как время течёт сквозь меня, через моё солнечное сплетение протягивается спазмами, будто сквозь меня леску тянут. Холодное окно, горячий лоб. Смотрю на дорогу, на завод, на фонарь. Стою по часу, смотрю так сильно сквозь окно, как будто пропихиваю взгляд через молекулы стекла. Хочется даже выйти и взять в руки снег, пойти потрогать стены домов, чтобы убедиться, что все на самом деле целое. Потому что закрываешь глаза, а там — кусищи. И закрытым глазам веришь больше, чем открытым. В кусищи — больше, чем в снег и целые дома. Самое страшное это пойти и посмотреть на спящих родителей и сестру с братом. А вдруг? Вдруг там в окне — всё неправда? Вдруг мне просто кажется — и снег, и фонарь? А в постелях — пусто? Так и не смогла пойти и посмотреть. Каждый раз боялась до ужаса, и не могла сдвинуться с места.
Снился мне он с завидной регулярностью, как неизбежное мытье рук перед едой после отличной прогулки, когда удается вымазаться в грязи по самые локти. Раз в месяц я точно стою перед окном ночью. Я выучила каждый предмет там, за стеклом, у меня просто зафотографировался в памяти двор, дорога, фонарь, завод, снежинки. Да, я их могу детально нарисовать: каждую щелочку, кирпичик, дырочку, кажется, даже нить накала в лампе фонаря. Этого двора давно нет. Но — не в моей голове, там он навсегда.
Когда я пошла в школу, то скрупулёзно изучила все плакаты по теме взрывов: куда ложиться, что делать, где эпицентр. Эти плакаты висели на стенах информации на первом этаже. Почему-то рядом со столовой. И они меня просто гипнотизировали новыми словами: геливая бомба, водородная бомба, эпицентр (меня очень занимало это слово — эпицентр). Я запоминала последовательность действий и как помогать пострадавшим... чьим-то мамам и папам...
***
А потом как-то ночью я ревела перед окном, потому что днем услышала: погибла Саманта Смит. Я возлагала на нее большие надежды. Очень Большие Надежды. Почти такие же большие, как на Голубя Мира. А может, даже больше. Никак не могла окончательно определиться, кто из них важнее для меня: девочка Саманта или птица Голубь. А потому «большие надежды» как-то перекладывались то на него, то на нее. А когда умерла Саманта, у меня остался только Голубь, и вдруг я поняла, там у окна, что ему не справиться в одиночку-то...
Когда я подросла, всегда говорила: «ебучий Рейган». Матерные слова я записала на листочек еще в первом классе, мне особо нравилось «ебучий». Мама как-то нашла листок... Помню она краснела и говорила мне много слов про эти вот написанные на бумажке слова. И даже сердилась на меня. Мне казалось — глупо так сердиться на какие-то слова. Но я маме уже все навсегда простила. Там у окна. На десять вечностей вперед.
Ебучий Рейган — вот оно, эхо войны. Хоть и холодной.
В старших классах мне было не страшно — я постигала законы физики и атома. Все стало логично и понятно. Математически объяснимо. Записано формулами распада. Определен период полураспада. И потому было не страшно. Потом я даже стажировалась на КрАЭС, смотрела, так сказать, на мирный атом. Природа которого, черт возьми, бесконечна, как говорил Ленин — так было написано на плакате в кабинете физики. Хотя на Ленина мне было положить: мне исполнилось 15, и Бог был симпатичнее, чем призрак коммунизма. Но если уж совсем честно, то оба они были те еще типчики; то ли дело — мирный атом!
Но время от времени по ночам меня что-то подрывало с койки на пол, и накрывало грибом, трясло и вытягивало моё солнечное сплетение: мой Голубь в одиночку явно не справлялся. И я опять стояла около окна соляным столбом. Мирный атом становился бесконечным грибом. Меня мутило все сильнее.
***
Наверное, поэтому я люблю самолёты. За гигиен-пакеты «на всякий случай». За чувство чистоты, стерильности, которое во мне возникает. Я просто нуждаюсь в стерильности больше чем в чем либо другом; больше чем в дыхании. Хотя, может, мне необходимо ощущение обратимости грязи во что-то. Что можно раз и навсегда исторгнуть из себя. Убрать в гигиен-пакет и спрятать в вечности. Кажется, вот это чувство христиане всех мастей называют первородным грехом? Или я опять что-то путаю? Нуда неважно в общем-то.
Важно то, что такого человека-пакета у меня нет — кто же согласится сначала на то, чтобы в тебя сначала стошнили, а потом ещё и в вечность запихали? Вот уж хуй, говорит мне каждый. Кто хоть маленько начинает понимать меня. А на слово хуй мне ответить нечего. Так и буду сама в себе всю жизнь наверное. Хотя кажется мне не бывает любви без пакетика: ведь когда-то приходит момент, когда ты понимаешь, что тебя сейчас прорвет. А тот, другой должен это принять в себя —твои слезы, злость, боль, горечь, весь твой кошмар. Словом, все, что называется любовью.
Очистить тебя, чтобы можно было стоять у окна и не шептать: ебучий Рейган...