Твои похороны, брат, как оно есть.
Ты лежишь в гробу. Рядом плачут близкие родственники, сморкаются дальние, курят и пиздят о тебе и не о тебе – совсем не родственники. Вместо похоронного оркестра доносится какой–то странный скрип. Это водитель катафалка – дебил включил свои ржавые дворники на лобовом стекле и брызгает на них из пластиковой бутылки. Толпа вокруг гроба слушает панихидные речи и время от времени оглядывается на скрип. Потом все начинают прощаться. От частокола голов, который то заслоняет от тебя солнце, то опять открывает его, у тебя рябило бы в глазах. Но они закрыты, потому что в затылке у тебя охуительная дырка. А по вене на правом бедре пустили пару литров формалина и вену завязали. Совсем не бантиком. Бантиком завязаны только шнурки на кроссовках – предсмертная воля идиота–художника: не кладите меня в гроб, как попа, похороните в кроссовках, джинсах и водолазке…

Рядом чешет репу небритый могильщик:
— Чо с чубом будем делать? Крышка не закроется. Примять его што ли? (Элвис Пресли – был твой кумир. Наркоту ты решил не нюхать, но чуб под Элвиса при жизни носил). Твой друг (просто гандон, как он тебе надоел ещё при жизни!) суетится насчёт чуба и дёргает за рукав жену, точнее вдову… Наконец, решили, пропилить в крышке дырку, чтобы чуб не мять. Лучше б напротив хуя дырку просверлили, подумал бы ты, если б мог подумать своей дырявой башкой. Но ты просто лежишь и даже не воняешь, потому что рано ещё тебе вонять. А твой хуй теперь даже на бантик не похож, так, огрызок засохшей сосиски.
Пока могильщик побрёл, волоча под собой кирзовые сапоги сделанные из толстого слоя глины, за пилой, толпа прощается. Все идут по кругу вокруг гроба в последнем траурном хороводе. Кто руку пожмёт, кто по плечу хлопнет «Спи спокойно, Санёк!», кто в лоб поцелует (ну и вонища у него изо рта!) и вдруг какой–то молодой человек в очках и с грязными сальными блондинистыми лохмами просто падает, рыдая, на твою холодную твёрдую грудь и впивается в твои прохладные губы прощальным поцелуем. Все окаменели от удивления. Даже дворники на катафалке внезапно остановились. Блондинистый рыдает на твоей груди, целует, в общем, в засос, а левой рукой гладит тебе промеж ног. Это, конечно, многим нравится, но виду, суки не подают, ждут продолжения шоу. Жена тут толкает локтём похоронного тамаду и он, подпрыгнув к молодому человеку (который и тебе уже порядком надоел, к тому же ты его видишь первый и последний, надо надеяться, раз), трясёт его за плечо. Блондинистый что–то мычит, и продолжает тебя сосать и мацать. Тут уже родственники и друзья начинают его оттаскивать, но он, говнюк, держится за гроб обеими руками, и впился в твои губы как клещ. В толпе возникает некоторая паника, одни тянут этого мудака за ноги, незаметно поддавая ему по почкам, другие держат шатающийся гроб, чтобы ты не вывалился.
Наконец–то, твоей дочери от первого брака надоела эта суета, она высморкалась, поправила очки, достала из ридикюля маникюрные ножницы, примерилась и с охуительно скорбным выражением лица 30–летней служащей комитета по ценам при Самарской горадминистрации начала быстро–быстро чикать зад возмутителя похоронного спокойствия. Блондинистого как–будто хуйнуло током. Он выгнулся в гимнастический мостик, не забыв заорать благим матом, впрочем, его сразу же заткнули четыре пары волосатых мужских рук и потащили куда–то вдаль, за кладбищенские ворота, что бы вволю попинать, попиздить и поплевать на спину вдали от любопытных глаз остальных гостей твоих похорон. И твоих, кстати, тоже, потому что могильщик уже принёс ржавую пилу с топором, наполовину вырубил, наполовину выпилил и частично расхуярил дыру в крышке гроба под твой налакированный напоследок чуб, закрыл крышку и заколотил её дюжиной длинных и ржавых гвоздей, приколов тебе заодно правое ухо и левую пятку, так что ты стал похож на сухую бабочку с оторванными крыльями, насаженную на булавку и положенную в спичечный коробок. Чуб, чтоб не примялся землёй, какой–то новатор предложил накрыть пустой бутылкой из–под минералки. Скучающие доброхоты тут же отобрали у дебила–водителя пластиковую бутылку, отрезали горлышко и наскоро наживили гвоздиками вокруг дырки с чубом. Получился какой–то прототип гроба для Буратино. Те же доброхоты быстро подняли гроб (тянуть с последним долгом никто не хотел – в кафе уже ломились от снеди поминальные столы) и, спотыкаясь, полезли на глиняную гору на краю могилы. Под руководством могильщика «бери верёвку, бля, на руку не наматывай, бля…) они опустили твой гроб в могилу, в спешке ёбнув его изголовьем о дно. Если бы не гвоздь в ухе тебя, конечно, перекосоёбило бы в гробу, но гвоздь держал хорошо и твой чуб остался невозмутимо торчать в пропиленной дырке на положенном месте, тускло проглядывая через потёртый пластик с наполовину содранной этикеткой какого–то кваса.
— Прошу каждого бросить горсть земли, — печально отрыгнул тамада и все ломанулись к могиле. Твоя старая любовница (ничего себе сука, красивая на морду, только ноги вот толстые и короткие, но ты на них и не смотрел) сломала при этом каблук, и долго материлась, пытаясь отыскать его в комьях глины. Быстренько набросали лопатами небольшой холмик, воткнули белый сосновый крест и дружно и весело попиздили к автобусу. Дело было сделано.
ЗА ЧЕТЫРЕ ДНЯ ДО ТВОИХ ПОХОРОН ИЛИ КОСТЮМ ПУДЕЛЯ.
Если бы ты знал, что это последний день твоей жизни! Но ты, впрочем, как и все мы, этого не знал. И никто не знает. Исключение составляют единицы счастливчиков, как то: святые, приговорённые к смертной казни на электрическом стуле, узники племени каннибалов (до очередного приёма пищи вождя племени) и пассажиры Аэрофлота, которые если и выжили в этот рейс, то это не надолго.
Так как ты ничего не знал, то тебе простительно, что в этот знаменательный, как потом окажется, день ты нажрался. Как давно не нажирался. Всё–таки встреча однокашников. Но домой пришёл рано. Часов в шесть. Кое–как скинул с себя облёванный костюм, быстренько засунул вглубь мусорного ведра улику – правый носок (левый потерял у проституток) и уснул в ванной на тёплом полу. Когда в семь часов тебе позвонили в дверь, ты, плохо соображая где ты и что ты, с треском напялил на себя какие–то охуительно узкие штаны из корзины грязного белья (у которых почему–то не было пуговиц на ширинке) и потащился открывать дверь, оббивая ляжками острые углы мебели.
Дойдя до выхода, ты распластался на двери, почувствовав хуем её приятную прохладу (пуговиц–то на ширинке не было) и вперил мутный взгляд в глазок:
— Хто?
— Да, открывай быстрее! — донёсся с той стороны женин голос.
Дверь с трудом открылась и твоя, без 4–х дней вдова, увидела на пороге опухшую рожу среднего возраста полуголого мужчины с шерстью волос на дряблом свисающем животе, одетого почему–то в комбинезон вашего пуделя. Коричневый из болоньи комбинезон, любовно сшитый твоей дочерью для вашей собаки на грязную погоду. Причём из дырки для хвоста задорно выглядывал твой сморчок, из которого ты последнее время мог только писать (и проститутки зря старались).
— Ты, ты… – обалдела жена, – Артемон херов!!!
— Папа?! – только и смогла произнести дочь, выглядывая из–за спины твоей будущей вдовы.
Таким ты и останешься в памяти жены и потомков. Переворачивайся в гробу по часовой стрелке, бей себя в грудь посиневшими руками и судорожно дёргай ногами, связанными на лодыжках бечёвкой! Ничего не уже сделаешь! Поздно минералку пить и писать объяснительные на мелованной бумаге. Катафалк уже едет в город в кафе «Лакомка», где стоят два длиннющих стола с компотом, кутьёй, блинами и ящиками с водкой на помин твоей души. И заплаканная жена в дорогих очках от солнца сидит во главе стола и нервно пытается вспомнить что–то значительное из вашей долгой супружеской жизни. Но перед глазами только ты в костюме пуделя с улыбкой идиота на роже. В тот самый последний день.
Если бы не ржавый гвоздь в ухе, ты бы встал во весь свой средний (благодаря высоким каблукам) рост, стряхнул бы со своего чуба а–ля Элвис комки глины, осыпавшиеся через дырку в крышке гроба, и обратился к людям земли с речью. И чтобы ты им сказал?
РЕЧЬ К ЛЮДЯМ ВСЕЙ ЗЕМЛИ (чтобы ты сказал, после своих похорон – если бы дали слово)
Братья и сёстры!
Дамы и господа! Рабочие и колхозницы! Менты и санитарки вендиспансеров! И вы, педики, тоже!
Я, Александр Иванович Ощепков, свободный художник, погибший от руки (бля, а кто же меня всё–таки???), в общем…
Нет лучше так:
Пользуясь случаем, хочу передать привет своим…
Нет.
Бляха муха, людииии! Не жрите вино после водяры и нахуй всех собак из дома! С пятого этажа! и ихние собачьи брюкиии!! ААААА!
Так кто ж тебя? А? Ну–ка?
ЗА ТРИ ДНЯ ДО ТВОИХ ПОХОРОН.
Может тебе стало бы легче, если бы ты узнал, что в один день с тобой умерли Садам Хусейн, Маша и Даша Кривошляповы и сумасшедшая старуха с огромной бородавкой на щеке, которая ёбнулась с балкона из одного уютного многоквартирного домика в одном маленьком немецком городке, как раз тогда, когда она хотела взять самую высокую ноту в своей долгой и насыщенной жизни. Старуха любила петь, пугая маленьких девочек, которые живут этажом ниже и которые, в силу своего возраста, пока ещё боятся сумасшедших старух, которые воют со своего балкона на бюргерский мир, тряся своей (не такой уж и большой, с хуй подростка–онаниста) бородавкой. Не надо бояться сумасшедших старух, дорогие маленькие девочки. Откуда мы знаем, сумасшедшая она или нет? Старуха ли она, или просто замаскированный мужик–маньяк–стеклорез, который в детстве так и смог поступить в музыкальную школу?
Но нет, нет, конечно, она не мужик, а просто старуха, которая лежит во всём чистом и новом, в новом гробу, в чистеньком блестящим катафалке с огромными окнами – ведь покойники так любят место у окна! Водитель катафалка, пара родственников, да представитель социальной службы – вот и вся компания, которая собралась проводить бабушку в последний путь. И теперь, когда маленькая девочка смотрит на неё с высоты своего второго этажа, она уже не представляется такой страшной. Её даже немного жалко. Ведь и она была когда–то маленькой девочкой, и мама тискала её и целовала в румяные щёчки, а теперь дряхлое увядшее тельце этой пожилой девочки будет засунуто в огромный камин. На растопку. И румяные когда–то щёчки превратятся в горсть пепла, из которого предварительно вынут гвоздики, оставшиеся от подошв её старомодных лакированных туфель.
А причём здесь старуха? — спросил бы ты, если, конечно, смог бы что–то спросить из–под двух метров глины. А при том, что в отличие от Саддама и Маши и Даши Кривошляповых, про вас со старухой не писали газеты и не объявляли по телевизору. Потому что вы со старухой, на хуй не нужны широкой общественности и прогрессивному человечеству. У вас со старухой не было при жизни общей прямой кишки, не было даже нефтяных месторождений и вас со старухой не обвиняли в тирании по отношению к иракскому народу.
А может лучше, что ты этого и не знал? А просто шёл на стоянку к своей потрепанной аудюхе с сильной головной болью и мерзким запахом из утробы, которому уже не суждено было выветриться. Ты шаркал по Земле последние свои шаги, мерно качая идиотским зачёсом под короля рок–н–рола, как дятел клювом. Вот правая рука полезла в карман и нащупала ключ с брелоком сигнализации, вот она уже вытащила ключ наружу и начала медленно поднимать его, нацеливаясь на машину, но большой палец не успел нажать на кнопку. И уже не нажмёт никогда, потому что ещё одна правая рука, но уже не твоя, быстрее вытащила что–то из кармана (и это был уже не ключ), быстрее поднялась, прицелилась и нажала на спусковой крючок. В последнее мгновенье ты что–то успел почувствовать. Но теперь это не имеет значения.
Когда тебя привезли домой, младшая дочь – студентка пединститута – забилась в шкаф с одеждой. Её никак не могли оттуда вытащить. Ты лежал на кухне – самом просторном помещении в вашей квартире, а дочь сидела в шкафу. Ваш пудель, как ни в чём не бывало, лежал под тобой. Он на тебя не обижался. Жена сидела рядом и тупо разглядывала пол. День подходил к концу. По радио сообщили о смерти Саддама, а чуть позже о Маше и Даше Кривошляповых. О старухе с бородавкой ничего не сказали.
48 ЧАСОВ ДО ТОГО, КАК ТЕБЯ ЗАКОПАЮТ
Чего ты только не услышал бы о себе за эти бесконечные 48 часов?! Но ты уже ничего не слышал. Твой мозговой пузырь засох, как у солёной воблы, твои нейроны уже не трахали друг друга и не вступали в синапс и твоя нервная система стала такой автономной, что никто уже не мог до неё достучаться.
Ты лежал холодной тушкой 1613 мм на 73 кг и 152 грамма ещё недавно живого веса под большой зеркальной люстрой задрапированной газетами. Вообще, все многочисленные зеркальные поверхности в доме были завешаны тряпками или закрыты газетами, так что квартира походила на склад. При чём на хранении на этом складе была только одна инвентарная единица – ты. И сегодня на твоём «складе» был день открытых дверей, и люди пёрлись, и пёрлись. А учитывая горе в семье — никто не разувался. А у нас завсегда так, коли у кого горе, так надо к нему переться, и ни хуя не разуваться. А хуле? На дворе апрель, грязища около дома по колено, а тем, у кого горе – по хую мороз, а на грязь на паркете они вообще внимания не должны обращать! (как все остальные, у кого этого горя нет, думают). Да им вообще можно в ванну нассать, если туалет занят, неужели они такие звери – муж и отец помер, а они будет за чистотой смотреть?
Но это, бля, полбеды, или, нахуй, даже полпроцента! Потому что каждый пёр с собой воспоминанияАААААААААААААААААААААА!!!!!!
ПЕРВЫЙ ПОШЁЛ!
Если бы окружающие покойника, то есть, извини, брат, тебя, люди могли слышать воспоминания, они бы… задохнулись от запаха. Как бы описать этот запах? Ну, может быть, смесь: щепотка ванили, полкило яблок, немного абрикосов, пара веточек винограда, две вишенки, кусочек сыра рошфор, всё это хорошо пережевать, переварить и… пёрнуть.
C’est la vie. Как часто самые лучшие начинания мы превращаем в говно! Как часто из миленького симпатичного мальчика с аккуратно зализанной чёлкой, получается около сотни килограмм требухи, перенёсшей триппер и несколько десятков ОРЗ, разящей перегаром и философскими сентенциями о смысле жизни. И кончается это (перегар и смысл) только так – под крышкой гроба. И то не сразу. Когда много вони — требуется ещё какое–то время, чтобы запах выветрился.
Первой. Слово. Взяла. Твоя мать.
Она сидела слева от гроба, если смотреть с твоей точки зрения, то есть изнутри. Но ты бы всё равно не узнал её, даже если и смог бы посмотреть со своего места. Врач гинеколог с 40–летним стажем, которая всегда знала «где концы сходятся», вдруг превратилась в потерянную сухонькую старушку, которая всхлипывала и причитала, причитала и всхлипывала. Она не хотела верить и надеялась на чудо. Она же всё помнила. С самой первой схватки в роддоме. И первое сентября в первом классе. И как ты приходил к ней на работу делать уроки. И как тебя поймали, когда ты подглядывал за твоей классной руководительницей, у которой, помнится, было нарушение цикла и очень волосатые ноги. Как эта стерва орала, когда заметила тебя в смотровой! На всю консультацию. Заштопанная дыра в белой медицинской ширме осталась вечным напоминанием. А первая твоя пьянка в десятом классе и блевотина в ванну, которую мать прочищала ватными палочками. А твои юношеские прыщи…
Потом воспоминаний стало меньше. Ты стал взрослым. Звонок по телефону раз в неделю: «мам, как дела? всё хорошо. ну, мне некогда. целую. пока».
Как она ждала этого звонка! Неужели всё кончилось? И телефон умер? И никогда она не услышит твой голос? Неужели в дневнике матери останутся чистые листы, которые не суждено будет заполнить никогда?!! И кто будет её хоронить и приходить на могилку? Собес? Как жить дальше? Куда теперь? Ни в пизду, ни в красную армию!
Сынооочееек!!!!
Старушку увели на кухню и напоили валерьянкой.
Не верююю! – заорал от дверей твой свояк, по совместительству твой собутыльник и побратим по ебле всех местных проституток. Он орал, что не верит и не хотел заходить на кухню. Ту самую кухню, где вы придумали за пивом немало легенд о потерянных документах, сломанных машинах, срочных делах и прочих происшествиях, что всегда случаются под вечер и длятся до утра. Сегодня вы должны были с ним ехать в свою любимую баню с этими двумя смешными подругами, которых подцепили на прошлой неделе. Одна такая толстая в беретке под че гевару, что часто случается с толстыми тётками, а вторая грудастая блондинка из комитета социальной помощи, что тоже не редкость среди грудастых блондинок. – Не верю! – крикнул он ещё раз, но уже не так категорично и дал подвести себя к гробу. По его щекам катились слёзы искреннего горя – что не так уж часто встречается среди свояков.
Товарищи по работе не плакали и не кричали. Они не били себя кулаком в грудь, не царапали лица и не посыпали голову пеплом. И головой о гипсокартоновые стены они тоже не бились. Они молча торчали траурными обелисками там–сям среди соседских бабушек и родственников погибшего, выражая скорбь каждым вздохом, кашлем или чихом. И даже пуговицы на их оттопыренных животами пиджаках блестели как–то печально и через раз. Что вспоминали они? А хочешь ли ты это знать? Или хочешь? Хочешь переворачиваться в гробу и яростно чесаться связанными бечёвкой руками, пугая собравшихся? Хочешь узнать… Да ты и так всё знаешь. В твоей надгробной характеристике можно было напечатать десяток титулов, сотню достижений и приколоть туда же килограмм пять разных грамоток, дипломов и почётных значков. Говна–то пирога! А хули толку? Даже сиамские близнецы Кривошляповы оставят после себя больше, чем ты. У них один гроб чего стоит! А история болезней? Это уж точно никуда не выкинут, не то, что твои дипломы. Сравни только: «ИСТОРИЯ БОЛЕЗНИ МАШИ И ДАШИ КРИВОШЛЯЯЯЯПОВЫХ!» (слышишь фанфары и там–тамы?) и мелким шрифтом еврейским акцентом «грамота тов. Ощепкову за организацию концерта джазовой музыки в Софийском храме» (вот тебя черти–то за это попарят! Чур–чур!) или поздравительная телеграмма к твоему юбилею от известного детского композитора, которую ты заставил написать твою подчинённую?
Ебать копать! – было и будет самое толерантное воспоминание о тебе твоих коллег.
Можно было бы записать в твой актив двух дочерей от разных браков, но, честно говоря, ты не таскал большой живот и не спал 9 месяцев на спине, тебя не тошнило и не хотелось солёного, тебе не было страшно, что тебя порвут пополам и ты не тужился и не корчился от боли в родильном отделении. А что же ты сделал? А, да, получил удовольствие и захрапел повернувшись спиной.
ПОСЛЕСЛОВИЕ
Тебе, в принципе, по хую, что вспоминают (вслух или про себя) про тебя собравшиеся. Потому что тебе с ними не жить. Уже. Тебе уже всё равно, что бубнит про тебя коллектив, печально подпирая стены в ожидании поминального стола, по фени завывания матери–старушки у гроба, оцепенение жены и злоба кредиторов. Тебе уже не надо думать, как помыть машину, почему от пива так растёт брюхо и где занять денег. Тебе лучше всех. И тебе глубоко (не меньше чем два метра в глину) насрать на то, что через какие–то полгода твою вдову, вышедшую утром погулять с собачкой, расстреляют (две в грудь, одна – в голову) прямо около подъезда, где она и будет лежать в таком неприбранном виде, но с ярко накрашенными губами часа два, пока подъедут менты и скорая и пока на неё не насмотрится весь ваш дом и даже некоторые (кому повезло) жильцы соседнего дома. И тебя даже не будет мучить вопрос (впрочем, как и твою вдову, кстати, теперь, после смерти она, наверное, опять стала женой. Глупо же называть вдовой труп?) кто и за что вас заказал. Может ты бы догадывался, а уж жена, та точно бы сейчас сказала. Но…
Кстати, а тот блондинистый на кладбище – просто студент, который поспорил на ящик коньяка, что поцелует жмурика прямо на похоронах. Да, впрочем, тебе не всё ли равно?