Название: Староста
Автор: Родни де Маниак
Бета: Joy J. Swingle
Канон: «Бабочка на штанге»
Размер: миди, 4342 слова
Персонажи: Валерия, ОЖП
Категория: джен
Жанр: повседневность
Рейтинг: PG-13
Краткое содержание: Ночные откровения в общаге
Примечание: постканон

Ночью легче всего учатся вопросы к утреннему экзамену, ночью быстрее всего доделываются проекты и дописываются курсовые. И ночью больше всего хочется есть. И если сессия со всеми ее прелестями уже позади, и стопки билетов и шпаргалок выкинуты в мусор, то вот с ночным жором ничего не поделаешь. Именно поэтому в половину второго ночи я торчу на кухне и варю себе суп «из ничего».

Некоторые студенты переходят на хлеб с майонезом или на лапшу быстрого приготовления, но чаще всего после первого курса это проходит: подкрадываются гастрит и понимание, что за пять лет такой жизни можно и ноги протянуть. Стипендия у нас небольшая, и частенько можно увидеть на плите тазик с картошкой или огромную кастрюлю каши с мясом — ну, это если несколько человек скинулись. Иногда после стипендии народ «уходит в отрыв» — заказывают суши, пьют какой-то там коньяк. Таких мотов видно сразу: через неделю они будут шарить по чужим кастрюлькам и побираться на пачку майонеза.

Но сейчас, летом, закрыв сессию, большинство народу разъехалось по домам, кушать мамины супчики и воротить нос от домашних угощений. Я осталась: мне уезжать некуда и незачем, а в городе летом можно немного подзаработать. Сегодня вот, например, заплатили за прошлую рабочую неделю, поэтому я шикую: ночное мое «ничего» — это суп из яиц и водорослей на курином бульоне. Курицу я буду есть еще пару дней — гулять так гулять! — а вот суп приговорю прямо сейчас.

За моей спиной раздается шум: кто-то идет по коридору и громко разговаривает. Хрясь! дверь распахивается, с грохотом ударившись о стенку. Кого там принесло?

Оборачиваюсь — а, Лерка! Староста наша. Это она по телефону с кем-то ругается. Увидела, что кухня не пустая, сбавила тон. Теперь не орет, а шипит. Если бы на меня так шипели… Не, пусть лучше кричат.

Дальше все произошло как-то очень быстро и весьма разрушительно. Лерка рявкнула в трубку и запустила ее в стену, сбоку от плиты. Телефон ударился о кафель, и целая секция рухнула вниз. Одна из плиток — прямёхонько в мой суп. Приятного аппетита, ага.

Я выключила бесполезно шипящую конфорку — суп выплеснулся и потушил огонь, — и пошла за тряпкой. Внутри все кипело: было жалко испорченных продуктов, и суп пах так вкусно, и я его уже предвкушала…

Пока я вытирала плиту, Лерка стояла рядом и пялилась на свой мобильник. Я мельком глянула — целехонек. Старая Нокия — чего ей сделается. Хорошо еще, стенку не проломила. Если б в комнате так запульнула — может, и появилась бы дыра: у нас в некоторых местах гипсокартонные стены. Слышимость аховая, но кто ж нам условия-то обеспечивать будет.

Я собрала осколки плитки в ведро, а более-менее целые приставила к стенке. Авось удастся подклеить. Потом отправилась в туалет торжественно хоронить свой суп. Лерке я ничего не сказала. Во-первых, недавно меня ткнули носом в то, что я слишком много ругаюсь — вроде как, это неженственно. Плевать я хотела на свою женственность, но потом как-то соседка записала нашу трепотню на диктофон, и меня как из ушата окатили. Голос у меня, оказывается, мерзкий, а речь я пересыпаю кучей мусора, всякими там «э-э-э», «типа», «ну в общем» и так далее, и даже без мата неприятно слушать, а уж с ним — и того хуже.

А во-вторых, я Лерку боюсь. Вернее — побаиваюсь.

Старостой она стала почти что случайно. Лет на пять старше нас, однокурсников, она с самого начала держалась в стороне. Смотрела не то чтобы свысока, а так, будто мы — резвящиеся щенята, жизни не знающие, а уж онаааа-то, она — ууу, как жизнь знает. Училась не очень хорошо, звезд с неба не хватала, но упорно. Как будто видела перед собой какую-то цель. Мы-то многие поступили в универ кто чтобы в армию не забрали (это ребята наши, понятное дело), кто — просто потому что надо же «вышку» получить, а кто не добрал баллов в места получше. Это я, например.

С первым старостой нам не повезло: Серега вызвался, потому что считал, что старосте учиться не придется. Ну, мы так вначале думали. А потом, когда стипендию он стал раздавать с недельным (а то и побольше!) опозданием, выяснилось, что он у нас юный коммерсант, и крутит наши денежки в своих делишках. Деканат ему шею намылил, наши ребята — начистили лицо. А документы Серега забрал сам.

Второй старостой была тихая девочка-ботаник Марина. Все знали, что она этого не хочет и вообще ей тяжело выполнять свои обязанности. Человек явно был не на своем месте, просто остальные смогли отмазаться, а она — нет. Она стеснялась звонить и объявлять что-то нам, она стеснялась даже написать или просто озвучить объявление, она стеснялась организовывать что-то, а уж о том, чтобы что-то сказать даже не поперек, а вдоль, преподу или декану — об этом и речи не шло.

Ну и вот как-то в сессию, когда один из наших преподов оборзел, начал орать и стучать по столу, а Маринка стояла перед ним в слезах, Лерка вскочила, гаркнула на нас, чтобы выметались из аудитории (почему-то мы все ее послушались), потом, видимо, о чем-то говорила с преподом (мы, понятное дело, подслушивали под дверью, но слышно было только орущего препода и маринкины рыдания, Лерка говорила тихо), а потом решительно отправилась на кафедру, таща на буксире зарёванную Марину. В общем, с того дня Лерка стала старостой (и обрела вечную благодарность и разрешение списывать всегда и везде у освобожденной от тяжкой ноши Маринки). А препод тот теперь смотрит на наш курс волком, но пусть бы его смотрит, главное, что не кусается, в смысле — не орет и не валит почем зря.

Лерка оказалась девкой весьма пробивной и упорной, быстро столковалась со всеми в деканате, и организационных проблем мы с тех пор не знали. Правда, всяких там общественных движух и праздников она не организовывала, но лучше уж так, чем как было. Серега не делал вообще ничего, а на то, что организовывала Марина, как и на нее саму в процессе, без слез было не глянуть.

Когда я вернулась с пустой кастрюлькой, Лерка еще была на кухне: сидела на табуретке у стола и крутила в руках телефон, а потом молча смотрела, как я отмываю кастрюлю. И только когда я уже выходила, она окликнула:

— Ленк, пошли ко мне.

— Зачем? — Я обернулась на пороге.

— Суп твой поминать. Выпивка и закуска — с меня.

И мы пошли справлять поминки по супу.

В комнате Лерки было темно и тихо. Соседки ее разъехались на каникулы по домам, и постели их стояли пустыми. Было на удивление чисто. В общаге быстро привыкаешь к бардаку, и отсутствие разбросанных вещей и прочего мусора удивляет.

В тумбочке обнаружился маленький холодильник, а в шкафу — чайник. Вообще у нас всякие электроприборы запрещены (уж не знаю, почему комендант еще не пытается запретить компьютеры), интересно, как Лерка прячет это богатство. Или ей, как старосте, поблажки делают? Завидую ее соседкам.

Лерка быстро собрала на стол, пока я столбом стояла у двери.

— Ну, за твой суп, не чокаясь!

Выпили, закусили. Кто б мне еще полчаса назад сказал, что буду с бутербродом в руке сидеть в комнате у старосты — не поверила бы.

— Ты меня извини. — Прожевав, заговорила Лерка. — Психанула. Чертов брат, чертова семейка!

Она быстро опрокинула в себя еще рюмку.

— Я уж думала: сбежала сюда, и не достанут они меня. Но нет! Телефон как-то вызнали — ой-ой-ой, Лерочка, мы так за тебя волнуемся, ой-ой-ой, давай Клим к тебе приедет, проведает… Ненавижу!

— Клим — это папа?

— Клим — это брат. — Слово «брат» Лерка как будто выплюнула, столько желчи и ненависти было в ее тоне.

Лерка еще раз приложилась к рюмке, и тут ее будто прорвало.

— Папа наш — та еще тряпка. Писатель, сценарист, творческая личность — тоже мне. Кропал свои шедевры, а у нас даже машины не было, ты прикинь? Сначала им мама рулила, то моя, то… не моя, а как брат вырос, папа почуял более сильного самца, и кто у нас дома главный? А Клим у нас дома главный. Клим хороший, Клим правильный, а Лерка — дура от левой бабы...

Я, признаться, чувствовала себя очень неловко. Не люблю пьяных откровений, да еще и от полузнакомых людей. Мне неприятно сейчас, а утром будет неприятно нам обеим — если Лерка, конечно, вспомнит. Пока что она выпила не очень много, но если продолжит такими же темпами…

Сама Лерка, кажется, почувствовала мое состояние.

— Так, ну нафиг! — Она решительно убрала бутылку подальше и поставила греться чайник.

— Если я продолжу — напьюсь. Слишком много пила в свое время. Чуть до алкоголизма дело не дошло. Ну да не дождутся.

Удивительно и непривычно для меня это было — сидеть с полузнакомой сокурсницей и выслушивать ее откровения. Да к тому же не просто девчонка, а наша суровая староста!

— Мне пить много нельзя. По хорошему-то вообще не надо бы, но сама понимаешь, как оно бывает. Иногда просто нужно — вот как сейчас. Ты думаешь, почему я тут кукую? Не самый престижный вуз, да и, по уму-то, в моем возрасте люди «вышку» уже получили, работают, семья, все дела. Ты думаешь, я не вижу, как вы хихикаете, когда я не врубаюсь во что-то, или даже вопрос преподавателя не могу понять, не то что ответ?

Лерка была права, но только наполовину. Вначале мы действительно хихикали над великовозрастной однокурсницей, «тормозящей» на самых простых темах. Но потом, когда поняли, что ей на нас плевать, перестали. Неинтересно это — когда объект подколок смотрит буквально через тебя и не реагирует. Ну а потом стало не до того: лекции, семинары — тут свою бы голову не потерять, на содержание чужой уже как-то и плевать. А потом Лерка стала старостой.

— Знаешь, я очень многое потеряла. Из-за обстоятельств, из-за семьи, из-за алкоголя... из-за собственной глупости. В основном, конечно, из-за глупости. Но когда все это началось, я и была мелкой дурочкой.

Мне очень хотелось встать и уйти. Но неудобно как-то. Это как будто было моей платой за ночное угощение. Хотя, если вдуматься, это же Лерка компенсировала пропавший суп... Тем временем она продолжала:

— Не хочу сказать, что меня как-то там особо унижали или заставляли что-то делать. Обычное детство. Но чувствовала я в их отношении что-то... какую-то тайну, которую все, кроме меня, знают. Очень хотелось понять, что же это за тайна, раскрыть, так сказать, семейный секрет.

— И узнала, раскрыла? — Я невольно заинтересовалась.

— Конечно. Не сказать, чтобы меня это обрадовало, но... Когда мне было восемь, на горизонте появилась моя мать. Биологическая. Оказывается, папаша мой, творческий человек, чтоб его, срулил от жены и сына к какой-то бабе, а потом, когда она родила и свинтила, бросив его с дитём, приполз назад.

— Так ты от любовницы родилась? — Я спросила раньше, чем сообразила, что это весьма грубый вопрос.

— Ага. Да не кипешуй ты. Я уже давно привыкла к этой мысли. Да не смотри ты на меня так! Все нормально было. Не было ко мне отношения, что вроде сиротку пригрели. Просто папа всегда все делал с оглядкой на маму. Ну да мало ли таких мужиков, подкаблучников. Вот то, что братец с возрастом стал все сильнее это чувствовать, и уже вертел не только папой, но и мамой потихоньку-полегоньку, но крутил... было неприятно. Он у меня знаешь, самый честный, самый лучший, эталон и чудо что за мальчик. Я на его фоне явно проигрывала. А потом он руки распускать стал.

— То есть... бить или лезть?

— Да бог с тобой, бить. Для «лезть» он слишком правильный.

— То есть бить сестру — это нормально?

— Лен, у тебя братья или сестры есть?

Я помотала головой.

— Когда дети ссорятся, или дерутся, или еще как выясняют отношения — это нормально. Но для драки с девчонкой он опять-таки слишком хороший. Он меня не бил, он со мной не дрался — он меня «воспитывал». Учил, правильный такой, хорошим манерам. Когда дерешься, когда можешь ответить — это одно. Это легче, уж поверь мне. Я дралась, я знаю. А вот так, когда не можешь ничего сделать, да тебе еще и внушают, что это ты плохая, что это ради твоего блага...
Впервые это случилось примерно тогда же, когда я узнала про свою биологическую маму. И без того достаточно сложно для ребенка. А тут мы еще и собирались купить машину и поехать отдыхать. Знаешь, вот сколько он меня потом «воспитывал», я уже и не помню, просто какие-то моменты всплывают. А тот, первый раз, запомнился, наверное, навсегда. У папиного друга, у которого покупали машину, заболела жена. Или бывшая она уж ему была, не помню, давно было. В общем, наша семья решила, что деньги отдадут ему просто так. То есть решили папа с мамой и Клим. Ну, я понимаю, дружба, жизнь человека. Это важнее. Но тогда я была совсем мелким ребенком. И мне никто ничего не объяснил, нормально я имею в виду. А ведь мы всей семьей собирались поехать отдыхать. И тут — все отменяется. Просто — так надо, а раз ты не согласна... Клим попросил родителей выйти, и они вышли! И впервые ударил меня. Знаешь, это не столько больно — что там, тапочкой по жопе-то — сколько унизительно, обидно и непонятно. В общем, я тогда в первый раз сбежала из дома. Пряталась в каком-то сарае, плакала... думала, как это называется, над своим поведением. Решила, что, наверное, это действительно так — что я плохая, я неправильная, я виновата и заслужила наказание. Не может же быть так, чтобы старший братец был неправ, да и родители тоже. Что, наверное, это Евины гены проявляются… Ну, мамы моей биологической, в смысле.

— И что было дальше? — Я невольно стала сочувствовать той мелкой девчонке, которой когда-то была моя староста.

— Ну а что дальше… — Чайник уже закипел, Лерка разлила по чашкам кипяток, достала с полки коробку с чайными пакетиками. — Какой будешь? Зеленый, черный?

Мы в молчании дергали за ниточки, бултыхая пакетики в чашках.

— В общем, тогда все получилось как-то по-дурацки. Я спряталась в чужом сарае, а меня там заперли. Случайно, никто же не знал, что я там: я тихо сидела. Потом Клим меня нашел, как-то взломал замок, выпустил. Ну, то есть ты сейчас не с выросшим призраком чай распиваешь.

— Я не про то. Дальше-то что было? Он извинился? Или так и продолжил тебя тапками воспитывать?

— Клим считал, что ему не за что извиняться. Ну, я так думаю. Наоборот, после того первого случая я сама пришла просить прощения.

— А потом что было?

— Потом было много чего. Но не сразу, совсем не сразу. Понимаешь, как-то так выходило все время, что мои поступки, желания и капризы судил именно Клим. И что все, чем я была, чем я росла — в смысле, плохое — была исключительно моя вина. А что было хорошего — это несомненное влияние Клима.

— Он сильно тебя старше? Родители-то вообще воспитывали, или брат растил?

— Нет, не сильно. Четыре года всего.

Я попыталась представить, как это: когда плохое в тебе — твое, а хорошее — заслуга сопляка чуть старше. Не смогла. Наверное, в том, чтобы быть единственным ребенком в семье, есть свои плюсы.

— В общем, «воспитание» мое началось не то чтобы сразу и не то чтобы прямо вот так с рукоприкладства. Не знаю, это моей биологической мамы гены, или просто характер дается при рождении, но… ты ж сама наверняка видишь, что у меня характер не сахар: я и рявкнуть могу, и надавить, и скандал закатить.

— Лерк, ты на себя наговариваешь. Нормальный характер. Пробивной. Тем более, ты всегда за нас.

— Ну, мне же лучше про себя знать. Ох, как хочется, бывает, взять за шкирняк, или устроить битье лиц и посуды, ты б знала… Ну да ладно, не об этом сейчас. Я с детства была такая — резкая, импульсивная, а помножить на детский максимализм — так вообще красота неописуемая выходит, да? Так вот, просто прими: ребенком я была тоже достаточно неприятным.

— Мне кажется, кто-то сейчас повторяет слова любимого брата, — блеснула я глубоким знанием психологии.

— А ты не выпендривайся, когда тебе старший товарищ душу изливает! — замахнулась на меня Лерка. — Кипятку подлить? Варенья, может, хочешь?

— Ты просто затыкаешь мне рот едой! Наливай, и от варенья я тоже не откажусь!

Чай был вновь налит, варенье появилось и так же быстро исчезло. Даже сытый студент способен на молниеносное уничтожение продуктов, а если продукт к тому же вкусный… Некоторое время мы молчали.

— Классное варенье. Сама делала? — спросила я, облизывая ложку. Лерка кивнула. — Круто! Я не умею.

— Ага. Чего там уметь, пятиминутку-то. Еще?

— Давай.

Помолчали, каждая о своем.

— Знаешь, а ведь братец наверняка считает, что я питаюсь тут лапшой быстрого ре… — она скривилась, — быстрорастворимой лапшой, живу в клоповнике и на лекциях не появляюсь.

— А сессия?

— Ну, сплю с кем-нибудь, наверное. Или вообще вру, что учусь, а на самом деле валяюсь обколотая в каком-нибудь притоне.

— Нет, ну это уже как-то слишком.

— Не слишком. Ты просто не знаешь, как я жила до поступления.

— В притоне?

— Ну почти. На вписке. Пять человек на одном диване, комковатые матрасы на полу, липкий стол и все остальное, окурки, и пустые бутылки, и чего только еще не. Наркотиков вот только не было, нет. Хозяин вписки был весьма принципиален в этом вопросе, а так как он был скульптором, в промежутках между запоями даже что-то там ваял, и силы у него было ого-го. С ним так просто не поспоришь.

— Как ты там оказалась-то? С таким-то правильным воспитанием.

— Так и оказалась — от этого самого воспитания убегала. Точнее, наверное, реализовывала представления братца обо мне. Он же считал, что без его наставлений и крепкой руки я именно там и окажусь. Знаешь, если человека постоянно называть свиньей, он и захрюкать может. Еще в детстве было так: он мог таскаться по каким-то сомнительным кафешкам для дальнобоев, шляться в соседний поселок по пустырям — это всегда было правильно и хорошо. Но если я гуляла во дворе — это обязательно называлось «болтаться», и во дворе мелкая я не «играла с друзьями», а «занималась ерундой за мусоркой».

— Ничего себе разделение обязанностей у вас было. Обычно как-то мальчишек обвиняют в этом самом — в шлянии и ерунде, в смысле.

— Ну тут ведь как: кто первый встал, того и тапки. Кто первый зарекомендовал себя как положительный головастый парень с хорошо подвешенным языком — тот и прав. А у меня наследственность. Ну то есть от мамы моей гены. Так что сама понимаешь — я кругом виновата была. Ну, правда, я тоже не ангел с крыльями: я и украла-то в первый раз для того, чтоб брата подставить.

— Ты крала?! — Выпивка, притоны и семейное насилие — это одно. Но воровство... это совсем другое. Это как-то не укладывалось в голове. Сами собой в голове стали всплывать случаи, когда на курсе у кого-то что-то пропадало. Вроде бы, каждый раз вещи находились — ну, кроме еды из холодильника, — но как-то неспокойно мне стало. Тем более, Лерка так легко призналась в воровстве…

— Крала, да. Не переживай: в институте я эту пагубную привычку оставила. Да и крала-то я… С друзьями на «слабо» или еду, когда денег совсем не было. Почему-то так всегда получалось, что на выпивку у нас деньги были, а на закуску не хватало. Ягоды из варенья, которое мы едим, кстати, тоже можно назвать ворованными. Поехала в деревеньку, нашла заброшенный дом с садом. Там столько всего было, и никто не собирал — гнило прямо на ветках. Бери — не хочу. Разное воровство бывает, Ленка.

Снова помолчали.

— Я никак не могу понять, неужели благими намерениями можно довести человека до притона, алкоголизма, воровства? До того, что ты его даже по телефону слушать не желаешь?

— Это смотря как что называть. Вот ты считаешь, что изначально я была хорошим ребенком и меня довели, так?

Я кинула.

— А брат — я его не спрашивала, но натуру его знаю — наверняка считает, что приложил все силы к тому, чтобы изначально порочная девка стала человеком. Но не срослось, и порок в ней победил. Мне было десять, когда он решил заняться моим половым воспитанием. Знаешь, как это было? Подколки и постоянные наезды на тему того, а что это мы делаем за гаражами, и что будет, когда я принесу в подоле и оставлю маме внучонка на воспитание, а сама побегу обратно за гаражи с дружками обжиматься. А мы за гаражом ракету строили! — Лерка с такой силой стукнула по столу, что ложки задребезжали в полупустых чашках. На глазах стояли слезы. — Я же не железная, даже сейчас! А тогда я была просто ребенком! Зачем, Ленка, ну зачем были эти постоянные наезды про хахалей, про занятия за гаражами, про все мои интересы?

—А родители не могли тебя защитить? — тихо спросила я.

—Родители… не знаю. Сначала, наверное, считали, что это просто детские разборки. Положено же брату с сестрой ругаться и воевать. Драться и все такое прочее. А потом, думаю, уверились в том, что я именно такая, как говорит Клим, и что только он может «держать меня в рамках».

Последнюю фразу Лерка сказала таким тоном и с таким мерзким выражением лица, что я сразу поняла: это она его, брата, изображает.

— В общем, знаешь, сначала я пыталась быть хорошей. Такой, как он от меня хотел. Даже когда он меня бил — не в драке, не между делом — это каждый раз обставлялось как выполнение им тяжкой и неприятно обязанности, будто это ему куда как сложнее и больнее, чем мне. У меня что — у меня боль телесная, физическая, глупая и дурацкая. А вот он — страдает душой. Сначала мучается, когда я делаю плохо, потом — когда приходится причинять мне боль, и после — испытывает ужасные угрызения совести, что пришлось любимую сестренку наказать. Знаешь, я же к нему сама, первая приходила, прощения просила. Плакала — не от своей боли, от того, как он мучается, как я его мучаю. Он потом становился очень мягким и добрым. Обнимались мы с ним, плакали… Никогда он не был настолько же чутким, внимательным, как после того, как меня наказывал.

— Слушай, да он же садист какой-то получается! Этот, как его… токсичный абьюзер.

— Токсичный — не токсичный, а язва и сволочь та еще! — Лерка так яро принялась за остатки варенья, будто не ягоды ложечкой цепляла, а на брата с ножом кидалась. — В общем, потом меня переклинило и я перестала пытаться быть хорошей. В подоле, к сожалению для брата, не принесла, но вот подростковый бунт у меня был тот еще. Чего я только не делала. И хамила, и вела себя как последняя дурища, а уж как одевалась — это и описать сложно. Забросила свою дворовую компанию, прицепилась к хулиганам нашим местным. Ева, мама моя, как-то даже приезжала. Пыталась серьезно поговорить. Не то, чтобы она как-то особенно за меня переживала, просто так совпало, насколько я понимаю. Ну, мы ее обматерили и умотали. Я тогда даже ночевать домой не пришла.
Учебу я, сама понимаешь, забросила. Сначала домашние задания перестала делать, потом и на уроках появлялась от раза к разу. Позор школы, ай-яй-яй, а еще девочка, а брат у тебя такой хороший, да ты о будущем своем подумай, куда ты после школы пойдешь…

— И куда ты после школы пошла?

— А никуда. Как аттестат получила, так мне устроили семейный совет. Или я берусь за ум, смываю с волос краску, вынимаю серьги, бросаю курить и не вспоминаю про свою компанию, или они меня выгоняют. С тяжелым сердцем, ты же понимаешь. Солировал братец, родители со скорбными лицами поддакивали и обеспечивали поддержку. Вот если я образумилась бы, то они бы меня устроили в ПТУ. Потому что ну куда еще с таким анамнезом!

— И что ты?

— Я? Покидала в рюкзак вещи, паспорт, несколько банок консервов… А, и любимую книжку братца прихватила, чтобы помнил, и ушла.

— Куда?

— Да никуда. Не было у меня никаких вариантов, по большому счету. И что делать буду, я не знала. Сначала пару недель кантовалась то у одного приятеля, то у другого. Лето еще было, у кого-то дача свободна, у кого родители уехали — можно пока пожить. Когда настала осень, я уж думала, придется мне, как побитой дворняге, возвращаться домой. Лизать руки этому чертовому хозяину моей жизни, Климу. А потом совершенно случайно, по сумасшедшей удаче, в очереди в пункт приема стеклотары познакомилась со скульптором. Тем самым, у которого вписка была. Валерий Леонтьевич оказался мужиком хоть и пьющим, но серьезным и порядочным. В моменты просветления даже лепил что-то там, копеечку зарабатывал. И знал места и людей, чтобы перебиться. Простая поденная работа, от которой чистоплюи типа моего братца нос воротили. А я — ничего. И улицы мела, и подъезды мыла, и сортиры общественные. Куда еще молодой бабе без образования, да с дрожащими с похмелья руками, податься? Поработаешь, свои копейки получишь — и тащишь в дом бутылку…

— Лерк… — Я тронула ее за рукав. — Как ты из этого круга вырвалась-то? Я ж тебя знаю...

Лерка глянула на меня так, что я смешалась.

— Ну, то есть думаю, что знаю… Ты же не опустившаяся алкашка, и учишься не хуже некоторых. Что же произошло?

— Не знаю, Лен. Я сама не верила во всякие эти истории про подъем со дна жизни. Просто однажды ранней весной — это была далеко не первая и не вторая такая моя весна — мыла подъезд и вдруг увидела в оконном стекле свое отражение.

Лерка замолчала. Я тоже молчала, потому что не понимала. Ну увидела и увидела, что она — в зеркало до этого не смотрелась?

— Вижу, не понимаешь. А я не знаю, как объяснить. Это как момент осознания. Просветление, если хочешь. Я увидела себя, какая я была, какая я есть и какая я буду. Поняла про себя все и сразу. И ужаснулась. Это была не моя жизнь, это была жизнь, которую про меня придумал мой дорогой братец. И которую я воплотила. Я не такая, на самом деле я совсем другая.
Самое сложное — это не понять и не решить, что начиная с сегодня ты не пьешь, а ищешь, куда сможешь поступить, готовишься, вспоминаешь школьную программу, заставляешь склеенные алкоголем мозги работать. Самое сложное — это не позволить бывшим друзьям затянуть тебя обратно во все тот же круг. Это как ведро с раками: если бы они могли помогать друг другу — они бы все сбежали, но раки хватают клешнями того, кто пытается выползти из ведра, и затягивают обратно.
Я не сказала друзьям-собутыльникам о своих планах. Мне на руку сыграло то, что приближалась весна. Многие к лету расползаются из притонов бродяжничать, побираться… Просто мотаются по стране: «путешествуют». Я поселилась в заброшенном домике в деревне. Переборола абстиненцию. Ленка, как же я умею ненавидеть, оказывается! Если бы не ненависть к брату, я бы не справилась, сорвалась бы. Оказалось, что если не тратить деньги на выпивку, и питаться кашей да подножным кормом, то вполне можно жить даже на те копейки, что зарабатываешь. А если подстегивать мозг не алкоголем, а все той же самой ненавистью — то можно и к работе его приучить. К зиме я сняла угол у одинокой бабки на окраине города.
Природа не обделила меня здоровьем и соображением, как я с удивлением выяснила. Всего год мне потребовался, чтобы подготовиться и поступить сюда. Удача, конечно, редкая.

Она замолчала. Удивительно. То, что для меня было проигрышем, для нее было удачей.

— И как только умудрился братец раздобыть мой номер, узнать, что я тут учусь — не представляю. Я постаралась оборвать все нити, когда переехала сюда… Только бы не заявился, только бы не испортил мне и эту, новую, жизнь!

Я высказалась в том смысле, что мы сами кому хочешь жизнь испортим, а вахтёрша общаги, баба Нина, хоть Клима Ворошилова, хоть маршала Буденного с лестницы спустит. Мы еще посидели, подумали, как можно оградить Лерку от брата. В конце концов, она уже сто лет как совершеннолетняя, да и в институте себя зарекомендовала хорошо. И кто поверит левому чуваку с дурацкими претензиями?

Выпили еще по чашке чаю, и я пошла к себе, спать. Небо за окном потихоньку светлело. Ночь подходила к концу. Самая странная ночь этого года.