...К началу сентября кольцо блокады сомкнулось, и началась та героическая эпопея 900 дней, не знавшая ничего подобного во всей истории войн человечества, которая потрясла весь мир...

В первые дни блокады, находясь в осаждённом городе, нельзя было не обратить внимание на большое количество разноцветных ракет, поднимающихся в разных местах над городом. Сначала этому фейерверку никто не придавал какого-либо значения. Однако вскоре выяснилось, что это - вражеские лазутчики, указывающие самолётам на цели бомбометания. Началась настоящая охота на них. Многих удалось обезвредить, но бомбёжки от этого, конечно, не прекратились.

Потекли тревожные дни блокады. Ухудшение продовольственного снабжения не сразу сказалось на физическом состоянии бойцов, но постепенно силы подтачивались. Особенно это я почувствовал после того, как был демобилизован из Армии народного ополчения для завершения обучения в институте. 4 октября 1941 года я получил в райвоенкомате соответствующие документы, явился к директору института Катаеву Ф.П. и был восстановлен студентом последнего курса. В те октябрьские дни 1941 года мы не представляли себе, да и не могли представить того, что нас ожидало в самое ближайшее же время. Беда надвинулась стремительно и неотвратимо. Продовольствие истощалось. В октябре мы уже как студенты получали по карточкам 200 граммов хлеба на день.
После армейского, хотя и скудного, пайка гражданский показался просто голодным. Начавшиеся было занятия нашего курса быстро пошли на убыль и вскоре прекратились. В мозгу неотступно сверлила мысль: что делать? Учиться нельзя, из армии демобилизовались, но и на гражданском положении пользы никакой не приносим. Нужно обратно в армию.

Собираясь в помещении комитета комсомола, мы подолгу спорили, умолкали, снова спорили и не находили выхода. Была сделана попытка через райвоенкомат снова быть призванными в армию, но она успеха не принесла: мы были уже порядком обессилены голодовкой, да к тому же не обучены. Военные подумали и решили: какая с нас польза, тем более, что правительство решило сохранить и выпустить инженерные кадры из контингента старшекурсников.
- Но учиться мы не можем: и холодно, и голодно? - говорили мы военным. Но они только разводили руками.
Образовался заколдованный круг: ни учиться, ни воевать, выходит, мы не могли. Что же делать тогда, погибать от голода? Пухнуть?
Здравый смысл подсказывал бессмысленность такого положения. Но тем не менее оно было реальностью, к это заставляло нас мучительно переживать и метаться в поисках какого-нибудь выхода.
Запомнились некоторые фамилии ребят, с которыми постоянно общался и спорил в те дни: Барский, Дёров, Коваленко, Озеров, Гитлин, Спиров, Супоницкий (Супа как мы его звали), Житков (погиб вскоре от голода). Многих помню в лицо, но фамилии забылись.
Два или три раза вместе с Барским и Спировым мы были в Смольном у Ананьева со своими тревогами, предложениями. Просили призвать снова в армию, эвакуировать (как, наконец, сделать что-либо такое, чтобы мы приносили какую-нибудь пользу. Ну нельзя же так бездарно погибать! Ананьев понимающе кивал головой, соглашался с нашими доводами, просил подождать ещё, вселил в нас надежду. Однако положение с каждым днём становилось всё хуже и хуже. В конце ноября норма выдачи хлеба была урезана до 150 граммов, а в декабре (спустя дней 10) - до 125 граммов в день. Один за другим стали гибнуть ребята, особенно те, кто и до этого жил скудновато. Я ещё держался, т.к. нахождение в армии в течение нескольких месяцев позволило мне физически окрепнуть (труд, хорошее питание), однако костлявая рука голода ощутимо стала добираться и до меня. В сознание заползло отчаяние. На примере других ребят – гибель от голода была самым реальным исходом этой драмы. Мучительно не хотелось погибать так бессмысленно.

Первой попыткой разорвать сжимающееся кольцо голодной смерти было решение найти полезную работу. Однако на заводы нас не брали, т.к. никто из нас не имел рабочей квалификации, а учить было некому: каждый работал на оборону с полной отдачей, которую только могли позволить ослабевшие силы. Однако в поисках работы я нашёл место в строительной организации, которая в то время занималась укреплением бомбоубежищ (бомбёжки и артобстрелы систематически продолжались). Эта работа очень помогла мне в значительной мере по двум причинам.
Во-первых, я стал получать продукты по рабочей карточке (сначала по 400 граммов хлеба, затем 300 и, наконец, 250). Во-вторых, физическая работа укрепляла ослабевшие мышцы и, таким образом, сохраняла бодрость и силы. Известно, что постоянная мышечная тренировка, гимнастика мышц укрепляет организм, повышает его сопротивляемость. Многие студенты забыли об этом правиле, старались больше лежать, укрывшись одеялами (была на редкость суровая зима) или сидеть у тёплых печек-времянок. Там они и погибали.
Укреплением бомбоубежищ я занимался недель 4 - 5 и был вынужден прекратить эту работу, т.к. силы окончательно иссякли и наступили суровые морозы (помещения убежищ не отапливались). И опять отчаяние охватило душу: что делать дальше? Каждый день, идя по улицам к месту работы и обратно, домой, я видел плетущихся людей с суровыми и мужественными лицами. Я черпал силы у них, боролся так же, как и они, верил, что победа придёт, хотя некоторая отрешённость от всего окружающего, как невидимый панцирь, начинала обволакивать сознание. Я почти не вспоминал о родственниках, совершенно перестал чувствовать опасность бомбёжки или обстрела. Этому способствовало ещё и то, что почти каждый день на своём пути я стал встречать неподвижно лежащих людей: они застыли навсегда. Порой можно было видеть покачнувшегося человека, прислонившегося к стене и затем медленно сползающего на тротуар. Кое-кто из прохожих подойдёт, спросит, попытается помочь встать, но и только. Другие же просто не замечали этого и проходили мимо.

Радио изо дня в день и в ноябре, и в декабре не приносило хороших вестей. Бои под Москвой, угрожаемое положение столицы добавляло к охватившему всех тревожному чувству дополнительную меру отчаяния: падёт столица - тогда и с Ленинградом будет всё покончено. Но тем не менее, несмотря на всю тяжесть, на всю безвыходность и отчаянность нашего положения, где-то в глубине теплилась надежда. Очень верили в Сталина и в то, что, если он остался в Москве, значит, ещё не всё потеряно.