...Хронология событий тех дней не очень отразилась в памяти. Они сохранились в виде крупных мазков в сознании, а какова их последовательность, трудно сейчас установить.
После демобилизации я пришёл сразу же на проспект Майорова, в здание бывшего техникума текстильной промышленности - туда был переведён наш институт. Жить тоже устроился сначала там же: для жилья были приспособлены большие классные комнаты. Не помню уже, что заставило меня уйти оттуда. Как будто в здание угодила крупная бомба и не взорвалась. Расползлись слухи, что бомба - замедленного действия и вот-вот взорвётся. Очевидно, поэтому я очутился вновь на Перевозной, 8б, в своём старом вузовском общежитии. Знакомые ребята зазвали на 4 этаж корпуса, который размещался слева от проходной.
В комнате нас оказалось четверо. Одного из парней с гидротехнического факультета я хорошо знал, фамилию не запомнил, а звали его Анатолием. Он был безнадёжно влюблён в Блока, читать его мог наизусть часами и ещё любил собирать редкие открытки. Первое время к нам приходили две девушки с того же факультета, симпатичные, весёлые. Раньше я их знал только в лицо.
Веселья, конечно, никакого не было, но разнообразие и некоторое отвлечение от драматических событий тех дней было необходимо.
Через наше здание то и дело перелетали снаряды и грохали где-то дальше, ближе к центру. Некоторые снаряды ложились на территории завода Морти (по другую сторону Перевозной улицы). Но вот однажды случилось то, что могло произойти каждый день и каждый час.
Снаряды стали ложиться на территории общежития. Один из них угодил в соседнюю с нашей угловую комнату корпуса и отворотил угол здания. Второй снаряд, перелетев через наш корпус (очевидно, гаубичный) попал в первый этаж противоположного корпуса и разорвался в комнате, где жили девушки, приходившие к нам в гости. Они были дома.
Их гибель потрясла нас. Настолько, что мы в течение нескольких дней не могли прийти в себя, ходили подавленные, ничего не могли делать, даже есть свой скудный паёк. (В то время я уже работал в строительной организации).
Подумав, мы решили, наконец, перейти в другой корпус, расположенный под углом в 90° к тому, где мы жили. Я нашёл место на четвёртом этаже у ребят, которых знал по совместным увлечениям спортом, и переселился туда. Расчёт был простой: этот корпус располагался вдоль направления полёта снарядов, и нам казалось, что вероятность попадания была меньшей.

Очень скоро все пять моих соседей перестали подниматься на 4й этаж и разместились постоянно в теплушке, сооружённой на первом этаже. Там была построена печка (кирпичная), она постоянно горела (жгли мебель), поэтому было тепло и очень душно. У печки ребята устроили что-то вроде лежанок из одеял и разного тряпья, кипятили себе чай, ели свои пайки и... поочерёдно умирали. Как я ни пытался отговорить некоторых ребят от этого губительного режима - ничего не получилось.
Я же каждый день с утра уходил на работу и возвращался поздно вечером. С каждым днём всё труднее было подниматься на 4 этаж и застывшими, онемевшими от мороза руками открывать в темноте двери своей комнаты. Её чёрная пасть всегда пугала, за ней стояла мертвенная тишина, и от этого становилось всегда жутко.
Электричества не было, свечей тоже. Из окна, обращённого на север, брезжил едва заметный отблеск зимней ночи (одеяло, выполнявшее роль затемнения, было снято). На стенах был лёгкий иней.
После краткой трапезы, в ходе которой жевать приходилось немного, не раздеваясь, я укладывался в ледяную скрипучую кровать, накрывался с головой, всем, чем мог, и старался надышать, чтобы согреться этим теплом.
Отрешённость от окружающего мира в такой обстановке была стопроцентной. Однако, надо было жить и бороться. Я не мог смириться с тем, что на этом всё кончится. Почему-то глубоко верилось в то, что всё изменится, что придёт победа, а с ней и спасение.
Обстановка в общежитии с каждым днём всё ухудшалась. Лопнувшие от мороза трубы отопления залили водой лестницу, и она превратилась в гребенчатую ледяную поверхность. Перила тоже покрылись коркой льда. Забираться на 4 этаж по такому ледяному сооружению становилось мучительным делом. Ноги ускользали вниз, руки не могли удержаться на перилах. Силы таяли, а с ними и надежда. В теплушку я не заходил, так как знал, что там будет верная гибель. Постепенно сознание охватывало какое-то оцепенение, появилось поразительное равнодушие к окружающему вообще.

Радио доносило вести с фронтов, хотя собственный фронт был рядом и ежеминутно о себе напоминал. Тяжёлое положение под Москвой угнетало. Особенно подействовало падение Тихвина. Сразу же после ноябрьских праздников. (Это случилось 8 ноября 1941 г., но мы узнали об этом позже.) Все понимали, что рука голода ещё больше станет душить людей.
Во второй половине ноября я перестал ходить на работу, не было сил. Нормы хлеба снизились до минимума (с 20 ноября), мясо и другие продукты (крупа, жиры) выдавались с большими перебоями. В первых числах декабря это стало настолько губительным, что гибель людей стала массовой.
Наступили такие дни, когда надежда выжить почти иссякла. Иногда я заходил в здание на проспект Майорова. Там в больших аудиториях жили студенты. Почти непрерывно горели железные печки, в них тоже жгли мебель: от деревьев на улице почти ничего не осталось. По утрам комендант обходил комнаты и с помощью самих студентов уносил умерших за ночь. Вот когда я вспоминал стихи Некрасова:

В мире есть царь, этот царь беспощаден,
Голод названье ему.

В одно из таких посещений я встретил Анатолия Спирова, который сказал мне, что один эвакогоспиталь принимает на работу вольнонаёмных кочегаров для обслуживания котельной здания. Мы пошли с ним по этому адресу. Нас принял военный комендант госпиталя, долго расспрашивал, кто мы такие, вертел в руках паспорта и, наконец, сказал, чтобы мы написали заявления. Мы, очевидно, подходили для этой работы: оба были рослые, я был в шинели, сапогах, которые остались после демобилизации.
Нас почти тут же оформили и предложили немедля приступить к работе. Секрет такого быстрого оформления заключался в том, что кочегары, работавшие до нас, частью умерли, а другие настолько вымотались, что лопаты с углём поднять не могли.