Диплодок. (Идёт.) Топ. Топ. Топ. (Видит плоды за забором, тянет голову, ест.)
Бог. (Материализуется из тумана. Пораженно смотрит на диплодока.)

__Клоун был больной. Черные мешки оттягивали его глаза. Он приходил на рассвете к дверям цирка и стучал в них. Система видеонаблюдения вращала своими шупальцами, измеряя градус опасности. Клоун трогал железные ручки, заглядывал в замочные скважины и пожимал кнопки переговорного устройства. Были слышны гудки, а где-то глубоко внутри наверняка звенел телефон. Клоун внимательно отсчитывал 120 гудков и уходил.
__Красный поролоновый нос клоуна давно уже сморщился и стал похож на гриб-дождевик. Гриб противно скрипел под дождём и плохо пах в метро. Люди оглядывались на полосатые вихры в дверях вагона и натягивали воротники на свои розовые носы.
__Вечером клоун вновь приходил в цирк. Он входил в гримёрную и смотрел на себя зеркальным непроницаемым взглядом. И выходил на арену под выстрелы аплодисментов

Винт-саморез подвергался насилию. Странная четырёхугольная сила сначала рывком вонзила его в сочную, мягкую древесину, а потом начала спокойно и сосредоточенно поворачивать по часовой стрелке. Винт как бы нехотя вгрызался в доску, продирался сквозь волокна дерева, разрывая их и сминая. Теперь он продвигался вперёд уже как бы по собственной воле, лишь благодаря своей такой удобной, продуманной, предательской форме. "Меня вращают, а я не могу преодолеть себя, - печально думал винт. - Разве ж я виноват, что таким уродился?"

Входят матери Беслана в траурных одеждах. Усаживаются за круглый стол. Кладут руку на руку. Остаётся свободным большое кресло перед множеством микрофонов телекорреспондентов и радиорепортеров. Главная активистка из матерей садится по правую сторону кресла. По периметру зала стоят люди в штатском. Все ждут.
Входит Он. Смотрит большими страдающими глазами. Садится на кресло. Здоровается. Тишина вокруг. Произносит слова сочувствия, слова сожаления, слова любви, слова большой политики. Пьёт минеральную негазированную воду из стакана.
Он поворачивается направо. Спрашивает о жизни. Матери Беслана открывают рты, но ничего не произносят. Он щелкает по микрофону, и вновь спрашивает матерей Беслана о чём-то. Матери Беслана продолжают о чём-то говорить, но Он опять не слышит. Он встаёт со своего места и обходит их всех, спрашивая о чём попало. Матери Беслана шевелят губами, двигают языками, не производя ни капли звука. Он убегает к себе в кабинет и начинает истерично плакать, лежа на диване.
Матерей Беслана уводят и расстреливают.

я выкупал кРасного коня в фиолетовой кРаске и вышвыРнул под окно

десять веков назад люди жРали, Дрыхли, тРахались и не выковыРивали гРязь из-под ногтей.
в двадцать первом веке человечество ест, пьёт, спит, занимается любовью и выковыРивает гРязь из-под ногтей.

нет пРостоРа совеРшенству

а может, мы - пРосто - уже были? что чувствует пРобуксовывающее колесо?

пРосРоченная таблетка плацебо

На берегу маленького острова лежат охапки миниатюрных деревьев. Метрах в тридцати от берега лежат вещи - бочонок виски, пара разбитых ящиков, в одном из которых лежат какие-то тряпки. Массивный нож воткнут в крышку ящика. Резиновая лодка лежит вверх дном. Откуда-то выходит Гулливер с мешком. Складывает брёвнышки, немного посопев, разжигает костёр. Ставит две распорки, зачищает палочки. Открывает мешок - в нём множество лилипутов. Гулливер берёт их по одному, очищает от одежды и осторожно насаживает на самодельные шампуры, самым брюшком. Лилипуты что-то грозно пищат. Скоро начинает распространяться вкусный мясной дух. Гулливер лежит, курит трубку и смотрит в небо

Встречаются как-то раз Александр Сергеевич и Николай Васильевич.
- Здравствуй, дорогой! - говорит первый.
- И вам здравствуйте.
- Прости, запамятовал - как служба твоя?
- Оставил я её. В тягость мне она.
- Вот как! А жена что же?
- Да я и не женат. Не чувствую сил для супружеского долга, исполнить который обязан буду.
- Да что же так? Вы пошто такой несуразный?
Тут Николай Васильевич возьми и чихни прямо на Александра Сергеевича, прямо ему на лысину. Так вот они и рассорились. Александр Сергеевич даже потом написал едкую эпиграмму на Николая Васильевича, но никто её не запомнил, потому что Александра Сергеевича позже убили, и был большой переполох.

Меня всегда интересовало, что там слушают врачи, дотрагиваясь до спины холодным пятачком. Туда-сюда, дышите-не дышите. Лишь потом я увидел, что это у них такие специальные наушники, и они этак подключаются ко всем - и ко мне, и к папе, и к сестре, и слушают там чего-то. Наверное, там играет какая-то волшебная музыка, или не очень волшебная - это на самом деле безразлично, потому что они музыкальные наркоманы. И вот прижмутся этак ко мне утром, а там джон-зорн играет. Впрочем, не было тогда никакого джона-зорна ни фига. Зато была группа-кармен. А если днём слушают, то играет там ансамбль-любэ с золотым-кольцом впридачу. Ну а вечером, уж конечно, анжелика-варум с песней художник-что-рисует-дождь.
А потом я вырос и как-то раз сам такие наушники к себе приложил, послушал, да ничего интересного не услышал. Пропал он, этот Внутренний Голос

Жили-были в избушке на краю леса, возле самой одноколейной железной дороги дедушка Эх и бабушка Эй. Как заслышат паровоз - выходят на ступеньки землянки. Бабушка кричит:
- Эй! Эй!
А люди смеются, а люди танцуют, люди проезжают мимо.
- Эх! - вздыхает дедушка Эх, и уходят они обратно в свою норку. Дедушка смотрит телевизионное шоу дом-два, а бабушка вяжет бесконечный шерстяной шарф.
А однажды паровоз перестал ходить

Давным давно, в позапрошлом веке, 9 сентября, жили-были Мария Николаевна и Николай Ильич. И собралась в этот день рожать Мария Николаевна. Срок пришёл. Свечи, тазики тёплой воды, тряпки, акушерки с травками. Николай Ильич ходит, бледный, волнуется. Роженица орёт, значит. Тужится. Полумрак. Тут вдруг слышат Мария Николаевна и Николай Ильич - раздаётся прямо Оттуда противный скрипящий голосок да с французским прононсом. Только вот ни слова не разобрать им. Наклонился Николай Ильич поближе, ухо прислонил, слушает. А его тут как дёрг за ухо - думал уж он, что оторвали ему ухо. Ан нет. Он глядь туда - а там маленький бородатый уродец. Лицом так жутко поводит, ручками шевелит. И опять что-то по-французски лопочет. Потом догадался, что ни слова не понял Николай Ильич, и по-русски кричит:
- Давай, такой ты, растакой, бумагу, перо и чернила! Некогда, мол, мне с вами тут время терять!
- Извольте, извольте, Лев Николаевич, вот бумага гербовая, вот чернила, вот самолично мною изготовленное перо, с надписью гравированной!

И он ну писать! И писал, и писал. Таки и стал, подлец, великим русским писателем.