На каникулы в Хануку мои родители отправили меня на неделю в пансион. С самой первой секунды я его возненавидел и единственное, чего мне хотелось – это беспрерывно плакать. Остальные дети были постоянно веселы и радостны, а я так и не мог понять с чего бы, и от этого мне хотелось плакать еще больше.
Целый день я болтался там от кружков к бассейну и обратно, плотно сжав губы, не произнося ни слова, чтобы никто не услышал слезы в моем голосе и не прицепился из-за них ко мне.
Ночью, после отбоя, я выждал несколько минут и побежал к телефону-автомату, который был около столовой. Шел дождь, а я бежал босиком, в одном трико, по лужам. Холод открыл мой рот и из горла вырвались такие всхлипы, совсем не похожие на мой голос. Это очень напугало меня.
Я позвонил домой и мне ответил отец. По пути к телефону я полагал, что ответит мама, но сейчас, со всем этим дождем, холодом и всхлипами, что выдавились у меня из горла, мне было все равно.
Я ему сказал, чтобы он приехал за мной, и тут-то у меня и начались настоящие рыдания. Он немножко рассердился, десять раз спросил "что случилось", а потом передал трубку маме.
Я продолжал рыдать и не смог сказать ни слова.
- Мы едем за тобой, - сказала мама. Я слышал, как отец пробормотал что-то, а мама сердито ответила ему по-польски.
- Ты слышишь, милый? – снова обратилась ко мне мама, - Мы уже выезжаем, подожди нас в своей комнате. На улице холод, а ты кашляешь. Жди нас в своей комнате. Мы уже едем!
Я повесил трубку и понесся к воротам. Уселся на бордюр и ждал, когда они приедут. Я знал, что раньше, чем через час у них не получится. Часов у меня не было, и я всячески пытался отсчитывать время про себя. Мне было холодно и в то же время жарко, а они не приезжали. По моим подсчетам в уме прошло уже двести лет, начался рассвет, а их все не было. Вруны. Они сказали, что приедут. Пиздуны, выблядки, чтоб они сдохли. Я продолжал плакать, хотя сил у меня совсем не осталось. В конце - концов, меня нашел один из воспитателей и отвел в медкабинет. Меня заставили проглотить таблетку, а я не желал ни с кем разговаривать.
В полдень заявилась некая особа в очках и что-то прошептала на ухо медсестре. Сестра покачала головой и громко зашептала в ответ: "Несчастный малыш. Он, наверное, почувствовал это".
Очкастая сказала что-то сестре, и та снова ответила громким шепотом: "К Вашему сведению, уважаемая Бела, я образованная женщина, не какой-нибудь примитив с базара, но есть такие вещи, которые даже наука не может объяснить!"
А после явился мой старший брат, Эли. Он стоял в дверях весь какой-то искривленный, и все время пытался улыбаться. Эли перекинулся несколькими словами с медсестрой, взял меня за руку и мы двинулись на стоянку. Он даже не попросил, чтобы я сходил в комнату за вещами.
-Папа и мама обещали приехать за мной, - сказал я ему со слезами в голосе.
- Я знаю, - он даже не взглянул на меня, - Я знаю.
- Но они не приехали! - я заплакал, - Я всю ночь прождал их под дождем! Вруны блядские. Чтоб они сдохли.
И тут он повернулся, и вдруг как врежет мне. Не из этих пощечин, которые ты обычно даешь мальчишке, чтобы он заткнулся. Ударил со всей силы. Я почувствовал, как мои ноги отрываются от земли, и я взлетаю в воздух, а потом падаю.
Я был ошарашен. Эли был из тех братьев, которые учат тебя управляться с мячом в баскетболе, а совсем не из тех, кто бьет.
Я поднялся с асфальта, все тело у меня болело, а во рту был соленый вкус крови. Я не заплакал, хотя челюсть болела ужасно.
Вдруг Эли начал:
- К черту, - сказал он, - К черту, я совсем не пойму что же мне делать…
Он сел на асфальт рядом со мной и заплакал.
Когда он успокоился, мы вернулись в Тель–Авив на его машине. Всю дорогу он молчал. Мы приехали в его квартиру. Он совсем недавно демобилизовался и они с напарником сняли квартиру.
- Твоя мама, - сказал он, - То есть наша мама…
Мы помолчали минуту.
- Папа и мама, ты знаешь… - попробовал он еще раз и снова замолк.
Наконец нам обоим надоело. Я был очень голоден, потому что с утра ничего не ел, и тогда мы пошли на кухню, и он приготовил мне омлет.

(с) Этгар Керет. Перевод с иврита мой