Я тут пока дома сидел и втыкал в дождь за окном, перевел несколько украинских текстов.
На сегодня - Ирена Карпа, "Перламутрове порно"
сначала два маленьких кусочка, которые бьют в точку, под катом - большой кусок, если вас заинтересует предыдущее

- Знаешь, - говорю Аскольду, - ненавижу эту революцию за одну вещь.
- Какую?
- Ту, что надо колготы под штаны одевать. И в них запихать футболку. Тогда ты как колбаса. И тебе неудобно. Иначе – холодно.
- Угу… - он колгот не одевает, и у него уже болят почки.
- А знаешь, за что люблю?
- Ну?
- За то, что теперь я знаю: у украинцев есть нормальное лицо. Лицо не-лохов. Не-серых, не зашуганых. Они не боятся яркого цвета и извиняются друг перед другом, когда наступают на ноги. Лицо не-толпы. Каждый пришел за чем-то своим. Не за стадным. Пришел и приехал, потому что не хочет, чтобы его и дальше мешали с пост-советским бессмертным дерьмом. Каждый уже замучился срамиться за свою Родину.


Другие тети мечтают про цветы и шубы, а я про то, как замочу однажды программного директора радиошансон и обложу его могилку черепами водителей, которые истязали людей этим ассортиментом в общественном транспорте. Или нет – просто сделаю им всем братскую могилу и вышку с часовым поставлю (они о таких часто поют в своих зоновских песнях «за жизнь»). Вышку с часовым и автоматом АК с серебряными пулями, - это чтобы не пораскапывались и не поубегали.


Одной девушке как-то приснилось, что она меня страстно целует. Целует себе так, впивается своим ртом в мой, и вдруг ощущает языком, что у меня во рту полно травы. Уже и не знаю, что там та трава делала – метафорически росла или немного непрактично сушилась, но ее сон показался мне очень красивым. Фитоаутентичным.
Девушку зовут совсем по-людски. Олей. А вот есть у меня друг, которого звать просто Фикус. И вряд ли кто вспомнит его метрические данные. Фикус ист айн фикус, да и всё. Хотя ему, определенно, больше подошло бы называться другим растением. Такой он весь тонкий, голубокровный, интеллектуальный, ленивый и ёбнутый. Однажды трое суток подряд на качелях катался. Милиция силой снимала.
- Выродок ты, Фикус… - не приведет тебя твоя баронская кровь ни к чему хорошему. Только тебе и осталось, что губы.
Губы у него воистину эталон сексуальности. Любая силиконовая тетка обзавидуется по уши.
Фикус меня тихо ненавидит, но большую часть времени любит. Он часто читает мне вслух. Особенно, когда мы ныкаемся у него в гнезде. Хотя, нет. Когда мы уже ныкаемся, то ныкаемся. То есть, затыкаемся наглухо. Разве что еду жевать можем, да и то под одеялом. Потому что сверху гнездо, а внизу – офис.
Гнездо – это такой самодельный второй этаж в комнате с высоким потолком. Там бросают матрас, ставят настольную лампу, приставляют тоненькую лестницу и начинают наносить:
- книжек
- журнальчиков
- пыль
- пьяных коллег
- пыль
- таинственных, курва, незнакомцев
- носков
- конфет
- демисезонных пальто
- плееров
- колбасы
- стаканов
- рисинок (хотя они, наверное, таки опадают с носков…)
Потом из всего этого добра кублается кубло. Получается очень уютно. Разве что слюну мы не использовали для слепливания этих штуковин вместе, а то бы точно были дети-ласточки.
Несмотря на свое аристократическое происхождение и тонкую кожу, Фикус – панк. А у панков не бывает собственного жилья. По крайней мере, пока они еще остаются панками и зарабатывают на жизнь каким-нибудь фри-лансингом, а не просиживают задницу на должности седьмая-вода-на-киселе директора. Какая-то удивительная закономерность – спросите у тех, кому сейчас 40. Поражающее число бывших контркультурщиков сегодня целиком успешные пузатые дядьки. Впрочем, кроме геммороя, у этих экс-панков, как правило, есть шанс насидеть себе грубые яйца и такой же кошелек. А тогда и квартирка купится, и стиральная машинка, и авто какое-нибудь уродское, среднеклассовое.
Не, Фикус хотел только каких-нибудь очень выдающихся автомобилей, а до того даже ровер себе не заводил. Тусовался он или у брата в Питере (это там, где гнездо), или у родителей в Москве (это там, где гигантские площади с книжными полками, сигаретный дым, раскиданный конструктор лего, племянники и никогда не ясно, кто к кому и зачем пришел. Фикус любит пригреть с десяток львовских музыкантов, компанийку пьяных писателей или стрейт-эйджерных молодых йогов. Вся эта сволочь прет к нему, в основном, с Украины, нагло пользуясь его украинофильством вместе с широкой рашен натурой), или в подвале.
- Знаешь, что мы жрали, когда зависали две недели в подвале у одного чувака?
- Нет, и что же?
- Гречку.
- Тю. Удивил! Я едва не пять лет универских наминала гречку, так, что аж гай шумел! И ничо. Правда теперь не могу на нее смотреть… Коричневая смерть. Теперь у меня рис а базе.
- А потом и он надоест?
- Не-е-е… Вкус риса бесконечный. И не спрашивай, почему.
- А деньги мы зарабатывали тем, что мой друг каждое утро ездил кормить кур.
- Та не гони!
- Я серьезно. А однажды он поехал и больше туда не вернулся. К курам. Зато привез мешок гречки кормовой – вот его мы и ели.
- Да, старик. Умом Россию не понять, это точно.
Фикус кривится в предчувствии того, что сейчас я начну его уськать вернуться в универ. Он это ненавидит. А я и не собиралась.
Если не выгрестись из кубла до одиннадцати, придется киснуть в нем до часиков четырех-пяти. Пока не свалят офисные работники, которые шароёбятся себе внизу. Наше появление в трусах, футболках и ботинках на босу ногу их, как минимум, введет в нерабочее состояние. Поэтому мы очень-очень тихо сидим и не слезаем. Даже когда «офисные работники» с криком и матами (а, да, лексика у них очень богемная – они же администрируют богемный питерский клуб, дизайн которого халамандрил Фикусячий брат) ищут, например, журнал «Афиша», в котором была статья про их клуб. Этот журнал «Афиша» надежно сидит у нас под настольной лампой и никакая совесть не заставит нас его отдавать назад, потому что в журнале же – интервью с Ником Кейвом, которое мы еще не прочитали.
А еще у нас там лежали две книжки «Наивный. Супер». У Фикуса русский перевод, у меня - украинский. Мне один мальчик подарил клевенький, в Тернополе.
Мы очень добрые с Фикусом. Ну, ужас, какие добрые. Мы даже ужасные слова нашей подруги Ксени Букши (очень и очень талантливая молодая писательница), когда она сидит с нами в пабе и ест жареное мясо, воспринимаем по-доброму.
- Деньги для меня – эквивалент энергии, - говорит Ксеня. – Только так я их и рассматриваю. Все процессы их оборота, циркуляции…
Угумс, Ксеня работает в финансовой компании. И вряд ли догадывается о своей гениальности как писательницы. А вот мы догадываемся. Поэтому и воспринимаем ее слова по-доброму. Я лежу носом на столе. Фикус время от времени что-то мудро буркает.
До того, как встретить Ксеню Букшу, мы встречались с мертвой тишиной Марсового Поля. Дом с гнездом стоит от него прямо через дорогу. Очень странное место. Так, как будто какой-то кусок плоскости времени там меняется не чаще, чем 5-6 раз в год. А 5 и 6 – мои несчастливые числа. Так лучше оттуда вон.
Ксеня – безумнейшая из всех «нормальных людей». Впрочем, кто там нормальный. Это она так косит. Одевается как заправская учительница музыки в средней школе: светлые колготки, закрытые туфельки на невысоких каблучках, какой-то непонятной длины юбка, фиолетовое какое-то пальто, леопардово-синяя кофточка – мамааааааааа…. Да еще и волосы русые зачесывает прямо, с такой очень ровной челкой, и глазками из-под нее: луп-луп. А потом эта свинья, когда мы идем втроем по улице, а перед нами идут какие-то порядочные тетечки, как начинает верещать!!! То ржет, то что-то просто дико выкрикивает, то орет во все горло Тома Вейтса, толкая меня в бок остреньким локотком: мол, давай и ты со мной, ты же знаешь слова!
Ясен пень, тетки, оглядываясь на нас, никогда не подумают плохо про такую добропорядочно одетую гражданку Б., а сразу косятся, как на идиотов, на невинных нас с Фикусом. Правда, Ксеня долго этой игрой не забавляется и на третьем повороте теток в нашу сторону, горлопанит:
- Да. Да!!! Это мы! Мы ходим и кричим. Вот какие люди в нашем городе бывают. Куда этот мир только котится?!
Хотя за точность цитаты не отвечаю. Какая-то слишком употребительная последняя фраза, чтобы ею воспользовалась Ксеня Букша.
Город кажется нам на диво пустым. Зимним и сухим. Люди похожи на нашу выдумку – они появляются только там, где мы рассчитываем, хм.
- Поехали на море! – говорит Ксеня.
Так они тут называют Финский залив. Ну что ж, поехали. Электричка с Финского вокзала до уже не помню какой станции. Всю дорогу мы с Ксеней рисуем половинки человечков, а Фикус спит. Каждый раз, сопоставляя наши половинки, Ксеня безумно ржет – вся публика вагона – её.
Очень странно идти в зимнему морю через зимние сосны. Особенно когда темно. Ты знаешь, что вокруг тут особо никто не живет – так, санатории, гостинички. Все это пустует поздней осенью. Нам как-то теперь молчится и смотрим каждый на свою тень. Очень интересная игра. Когда тень длинная. Можно любоваться до изнеможения.
Когда заканчивается лес, начинается песок. Или снег, кто знает. Зимнее, пустое и светлое. Там, за несколько десятков шагов – море. Балтийское Море. Такое для меня важное. Кажется, небо совсем не светится. А то само море отбрасывает призрачное сияние на нас, пустые лавки и песок.
И тут прямо из-под земли появляются Черные Псы. Молчаливые и Вечные. Они тут были от начала. Еще тогда, когда твое нерожденное ухо не имело дара слышать голоса с той стороны Финского Залива. Большие черные псы любят вылеживаться только на таком песке – ночном и холодном. Такой ты не можешь чувствовать ногой, засунутой в грубый ботинок.
Этот песок… его разрезают узкие и глубокие речки, которые с еле заметным дуновением (его ты чувствуешь мурашками по коже щек) впадают в несоленое море. Речки те выбегают откуда-то из леса… Кому они для водопоя?
Видение Черный Псов, - тогда я тоже понимала это, - запросто может быть видением твоей жизни. После него, как правило, уже совсем мало остается шансов еще что-то увидеть.
Совсем мало… А мне еще так нужно было достигнуть льдов Суоменлинны. Там тоже черные псы. Но уже самки.