От себя не убежишь, но и в себя не спрячешься.
Чем больше мы пытаемся оторваться от собственного "я", тем глубже в него погружаемся.
Лучше всего спорит тот, кто умеет противоречить самому себе.
Мысль, работающая в одиночестве, сама по себе страшное приключение,
которое приводит к равенству "самопознание = саморазрушению".
Не проследив весь тот путь, который привёл к такому равенству,
трудно понять что именно оно означает,
однако оно верно для того, кто научился мыслить наперекор себе.

Слишком долгое пребывание под Древом Познания ни к чему хорошему не приводит. Любая проблема, если докапываться до её сути, приводит к банкротству, дискредитации самой себя, оставляя интеллект оголённым. Чем больше возникает вопросов, тем больше ответов повисает в пространстве, где не видно горизонта. Вопросы оборачиваются против сознания, в котором они зародились и сознание становится их жертвой. Величайшие вопросы тем и отличаются от обычных, что не имеют ответов. Познание самого себя обходится слишком дорого. Как, впрочем, и познание вообще. Предмет, который досконально осмотрели, лишается своей ценности. Разглядывать его, копаться в нём – значит превращать в объект. Плотность прореживается, структура расшатывается и для анализа остаются лишь жалкие лохмотья, а весь процесс сводится к смакованию собственного отупения. Не спрашивай – научишься думать. Понять что-либо – значит, в конечном счёте, перестать задумываться.

Чтобы расшевелить слова, выявить грамматический склад мыслей, развеять миры, которые одушевляют слова, вновь сделать звучным и слышимым то безмолвие, которое всякая речь уносит с собой, когда она выражает себя, поэт остро нуждается в особом пространстве, в котором он обретает способность творить. Это пространство с координатами боли и грусти, восторга и печали создаёт мощное по своему воздействию поле поэтического транса. Поэтический транс, в котором рождается красота слов, всегда предполагает ту или иную форму безумия. У каждого художника, творца слова существует мания. Невозможно ускользнуть от самого себя, отклониться от центра собственных маний. В любом стремлении обнажить свои тревоги скрывается неутолимая жажда торговать с помощью слов девственным одиночеством своей души. Всякое вдохновение берёт свой исток от способности к преувеличению, излишнему драматизму. Приливы творческого вдохновения приносят игру метафор и красоту эпитетов. А вместе с ними обнаруживают себя буйство мысли, спазмы отчаяния, софизмы одержимости, бред души, воспаление сознания. Трудно признать, что даже самые таинственные поэтические головокружения есть всего лишь результат нервных недомоганий автора. Поэт отнюдь не обособляется от собственных тревог, напротив, черпает в них вдохновение. Он окрашивает страстями даже едва заметные события и проецирует свои воспалённые выдумки на Вселенную, что приводит к гипертрофированному восприятию реальности. И тогда реальность представляется плодом выдумок, крайностей, результатом отсутствия чувства меры, следствием необузданности воображения. Лиризм и вообще весь мир метафоры был бы всего лишь жалкой неврастенией, если бы в нём не было неистовства, от которого вздуваются слова, образуя нечто вроде грыжи образов, разрывы убогих словечек, рождённых в банальной повседневности и вознесённых к высотам сердца. Поэт живёт в своём собственном мире образов и оперирует образами, существующими лишь в его сознании. Эти образы представляют собой раздутые до небес пустяки, стоит на них посмотреть чуть повнимательней, так они оказываются чудовищными и смешными. Истины красоты питаются преувеличениями. Слова напирают друг на друга, вздуваются и лопаются. Дымовая завеса смысловых оттенков угнетает. В пространстве поэзии нечем дышать. В словесном пожаре чувствуется горький привкус гари и пепел сгоревших слов. Чтобы поддерживать своё душевное смятение, поэту уже ничего не остаётся, как вновь лечить показной красотой слов мигрени своего воображения, что ведёт к сознательному восстановлению разрушенных иллюзий.

Время проходит, и мы проходим вместе с ним. Система, глобально задуманная для обеспечения человеческого счастья, оказалась заменена системой, которой человек совершенно безразличен. Время новых коллективных озарений благополучно осталось в прошлом. Наивная и честная картина мира - уже шедевр. В свете этого требования оригинальность мало что значит. Лучшее из того, что придумано и создано человечеством, бесспорно, может показаться кому-то самым энергичным, самым содержательным, самым тонким, самым захватывающим и самым подлинным на протяжении всей человеческой истории. И, тем не менее, столь же бесспорный плод всей этой одарённости - сегодняшнее чувство, что мы стоим на руинах разума, на краю развалин истории и самого человека. Любая хоть чего-нибудь стоящая мысль обречена тут же потерпеть поражение от другой, которую сама втайне породила. Это приводит к тиражированию собственной неразберихи, грошовых ужасов и старомодных восторгов, от которых веет мёрзлым дыханием поздней осени. Этот мир не создан для нас. Вертикальный смысл жизни заменяется горизонтальным. Однако, ни среди метафизических условий, ни в метафизической перспективе нет такого смысла, который не определялся бы человеком, был бы независим от него, как не было его и ранее: ни в мифах, ни в религиях, ни в идеологиях. Всегда имелись только различные ответы на потребность в смысле, на потребность человека быть понятым "другим" в качестве "я". Эти ответы вполне известны: они пестры, в них царят плюрализм, релятивизм, иррационализм, индивидуализм, субъективность, несоразмерность, эксгибиционизм, гетерогенность, самоутверждение, прокламация, универсализм. Более того, ответы на вопрос определяются не вопросом как таковым, в той форме, в какой он был поставлен, но тем, какой смысл вкладывает опрашиваемый в этот вопрос, тем, как он представляет себе наилучшую тактику ответа, в зависимости от того, как он представляет себе ожидания спрашивающих. Прибегая к хитрой игре разума и мыслительным уловкам, мы меняем лекарства, не находя среди них ни действенных, ни просто подходящих, потому что не верим ни в утоление боли, к которому стремимся, ни в удовольствия, за которыми гоняемся.

«Тот, кто страдает, охотно променял бы свою чудовищную боль на любую другую. В больнице ему (с пролемленным черепом) и его соседу по койке (наступил на мину) удалось договориться, они сменяют друг друга, и их беспрестанно перемещающуюся из головы в ноги, потом из ног в голову боль легче переносить. Иногда один из них принимает на себя все муки – и головы, и ног, – а другой пользуется этим, чтобы встать и уладить свои дела. Но мучения того, кто жертвует собой, быстро становятся непереносимыми – он за то, чтобы вернуться к исходному раскладу».©

«Середина жизни это Данте, его круги. А скука это итальянский кинороман в гибком как подошва переплете. Императив не говорить красиво, отливать истукана из золота, отливать и ваять золотое из молчания. Красивое, доброе, весеннее. А пока война по телевизору и в человеческих организмах, душах, сердцах. Плеоназм это избыточность. Золото кольца как медь колоколов на пушки во время Северной войны, фильм. Середина жизни это осенний свет из высокого окна, в четверг, седьмого ноября. Сквозь желтую занавеску как молчание, серебро разговора. Волнение слов в воздухе. Учение об аффектах, Барух Спиноза.

Математическая модель Вселенной. Сложность просчетов. Мир. Конструирование, биотехнологии. А тут такая простота. Вдруг найденное решение. Как у Ницше, по ту сторону цветов. Что такое круги? Как понимать: необходимость комментариев. Поля, поля. Сезоны. Сады, огороды, их возвращение к труду на земле. Мотыги, грабли, совки, лейки, лопаты, тележки на колесиках как в Египте. Только нет волов (с гравюры). Везет и несет разумный человек сам. Философ, возделывающий свой сад. Спираль как черная винтовая лестница факультета философии. Желтое здание на менделеевской линии. Таблица элементов, система. Пустые окошечки. Круг первый, круг второй: названия русского черно-белого кино сезонов. Яма, потом снег. Горы, лес, когда едешь из Арзамаса в Нижний. Черно-белое кино богаче чем цветное, такое кино. Тоска по идеалу, в конце постмодерна. А может быть уже начало другого. Где конец, а где начало? Век религиозных войн. Война языков. Доски судьбы, как уйти от них, куда? От этих видимых и невидимых скрижалей. Расчеты и просчеты все в одном черновике, потом и до белизна страницы. Московский вокзал словно у Данте.

Панк, пень, пан. Крашеные волосы как римский шлем, красное и золотое. Греческая, римская античность. Греческая сначала, потом римская, фашизм, сенат, горящий Рим, гуси. Варвары для потопа. Стихотворение Поля Верлена. Одиннадцатое ноября, перемирие первой мировой войны, тотальной, позиционной, химической с аэропланами. Лекция о памятниках в университете, на той стороне Невы, где стоял и кланялся Блок. Не своему флигелю, где родился, а пушкинскому дому. Ежедневность жизни. Речь о Кузмине. Дай бог всем людям. Платья. Трамваи людей, косящие взгляды на чужое платье, чужую жену, любовницу, любовника. Косость тех взглядов. Память это как строительство собора, вокзала, винтовая лестница в Барселоне, имя архитектора на обложке журнала. Испанские замки, соборы, увитые розовыми цветами, вьюнами легкие беседки, балконы, дворы внутри домов. Тяжелые американские мосты, Манилов, архитектор мечты, своего рода Циолковский полетов. Отель дружбы между двух берегов, беседка. Гауди, Корбюзье, Манилов. Грандиозность проектов, интимность желаний. Скромность детской мечты. Взгляд за окно. Пропасти, где добывают металл, реки золота, горы алмазов. Руины и водопады, аллеи парка. Террасы, балконы, колоннады. Разговоры во время прогулок. Застывшая музыка».
© Александр Ильянен
Из книги "Дорога в У." (Удаление от романа: новый городской романс)

http://www.vavilon.ru/metatext/mj56/ilyanen.html

Очень тонкая и трогательная мелодия. Питер FM взглядом философа.
Мне это кажется знакомым. Я про стиль письма автора. Поэтика текста. Рисует мазками.
Нежно. Глубоко. Просто. Интеллектуально. Экзистенциально. Эстетично.

Высокие тополя чихают пухом на землю. Вязкая акустика воздуха. Деревья по такой жаре не способны шелестеть. Они издают изредка какие-то сухие низкие шумы, но эти шумы не трогают сердце и не задевают мозг. Тишина. Прислушиваешься к звукам не извне, а изнутри. Эта практика долгих размышлений в одиночестве учит различать все те качества тишины, которое нетренированное ухо воспринимает с одинаково глупым видом. Вслушиваешься и вдруг улавливаешь как поёт Ницше, как ветер колышет заросли утомлённой культуры, как танцующий Шива в танце созидая мир, схватывает всё отжившее, гнилое и захиревшее, унося ввысь под чарующую музыку третьего акта "Тристана и Изольды", как Дионис гуляет от Индии к Греции, смакует эту оригинальную метафору вечного возвращения и Терпсихора мягкой грациозной походкой шествует впереди всех муз с лирой в руках. И с самого рождения трагедии хочется не покидать сферу дионисийского, пытаясь выскользнуть из-под гнёта понятийных конструкций. Это ситуация тени, движение мысли приводит к абсурду, в основе этой песни лежит диалектика, уничтожающая саму себя. Ибо всякую мысль следует оценивать по тому, что она сумела извлечь из страдания. Страдать – не значит ли это быть поражённым в том, что имеешь, поскольку то, что ты имеешь, конституирует то, что ты есть? Что такое я? Это моя жизнь, на сей раз выступающая против самой себя и имеющая единственную привилегию отрицания, к ситуации, когда мысль ограничивается мышлением, а оно, в свою очередь, лишается всякого смысла, превращается в исповедь, в изгнание бесов, в травлю своих тараканов, в набор абсолютно личных пароксизмов, когда философия превращается в пытку мыслью. Мыслью, которая пожирает себя, но, вопреки - или благодаря - этим повторяющимся приступам каннибализма, остается в живых и даже ухитряется цвести, вырабатывая сложнейшие интеллектуальные формулировки для одного интеллектуального тупика за другим. Какой же прок переходить от одного неудобного положения к другому, всегда ища смысла там же, где потерял? Но в глубинах своего ума ты продолжаешь своё одинокое блуждание, вперёд, всё дальше и дальше к горизонту, ища тот город, что расположен за твоей спиной...

Лезвие впивается в горло, вновь выныривает под подбородком, осторожно облегает неровную поверхность челюсти, отказывает в поцелуе лицемерным губам, проскальзывает под носом, легко, как по маслу, входит в щеку, встречает и быстро огибает скулу, поднимая перед собой голубоватую, пенистую, смешанную с тонкими, короткими волосинками волну, которая выносит на берег фиолетовую, слегка ущербную ушную раковину; затем лезвие вновь впивается ему в горло, и на сей раз из своей берлоги показывается кровь, раненый герой подбирает упавшее на землю оружие и возобновляет мучительную процедуру; пальцы левой руки впиваются в кожу лица, стремясь её поднатянуть, и, несмотря на стекающую по шее кровь, он ещё находит в себе силы углубиться в эти временные скосы – хрупкие мостки поддерживают воздушный бег, потом поддаются, когда он касается противоположного берега: отступать больше некуда, итак, он продолжает, зажав в кулаке своё оружие, проникает всё глубже в подлесок бороды, вплоть до самого уха, ещё одного; не обратив на него никакого внимания, он тут же без колебаний погружается в густую шевелюру и начисто обкарнывает череп, который служит ему столь ненадёжным укрытием, потом продолжает без надрыва свой порыв, на бреющем полёте подстригает ковёр у себя под ногами – к чему останавливаться, когда всё идёт так хорошо? Это утро не похоже на все другие.
И он выходит из дому с бритвой в руке… ©

Если бы я родился буддистом, я бы им и остался;
родившись же христианином, я перестал им быть уже в ранней юности,
когда – не в пример мне нынешнему – я выразился бы гораздо хлестче,
чем Гёте, если бы я знал в то время о его богохульном высказывании,
которое проскальзывает как раз в год его смерти в одном из писем к Цельтеру:
«Крест – самый уродливый образ из всех, когда-либо существовавших на земле».
© Эмиль Чоран
"Разломы"

Стоит мне наткнуться на какое-нибудь буддийское изречение,
и каждый раз во мне пробуждается желание вернуться к этой мудрости,
которую я в течение довольно длительного времени пытался усвоить
и от которой я по непонятной причине несколько отдалился.
Именно она заключает в себе не столько истину, сколько нечто лучшее.
И именно благодаря ей достигаешь того состояния,
в котором очищаешься от всего, в первую очередь от иллюзий.
Не иметь больше никаких иллюзий, не рискуя при этом, однако, испытать крах;
погрузиться в разочарование, избежав при этом ощущения горечи;
с каждым днём шаг за шагом освобождаться от слепоты,
в которой влачат своё существование все эти полчища живущих.
© Эмиль Чоран
"Обострения"

"Sarvam anityam" Всё преходяще (Будда)
Фраза, которую следовало бы повторять про себя ежечасно,
рискуя – восхитительно рискуя – от этого околеть.
© Эмиль Чоран
"На краю Бытия"

Не Апостол ли я?
Не свободен ли я?
Не видел ли я Иисуса Христа, Господа нашего?
Не моё ли дело вы в Господе?
© Апостол Павел
(1-е Послание к коринфянам 9:1)


Кем же был этот иудей, чьи послания составляют чуть ли не половину Нового Завета? И личность автора, и его произведения заслуживают пристального внимания, ибо Павел считается одним из первых миссионеров, который распространил христианство по всей Римской Империи, а его послания – это основополагающие христианские тексты.

Если найти время и желание вчитаться в его Послания, то несложно заметить, что от ветхозаветных пророков он не унаследовал ни их лиризма, ни элегической и космической тональности, но зато позаимствовал у них дурной вкус, в частности, болтливость, разглагольствования на потребу своих сограждан. К философам его отнести трудно, хотя его в высшей степени занимали рассуждения о нравственности. Но стоит ему заговорить о нравах, как его начинает буквально трясти от злобы. В посланиях Павла я не вижу ни усталости, ни какого-либо такта, ни сосредоточенности, ни благовоспитанности, зато есть ярость, срывающееся дыхание, низкопробная истерия, нежелание что-либо понимать, неприятие уединённого постижения истины. Куда ни глянь, у него всюду посредники, узы родства, дух семейного очага: Отец, Мать, Сын, ангелы, святые; ни малейшего следа интеллектуальности, ни одного определённого понятия, никого, кто хотел бы понимать. Грехи, вознаграждения, бухгалтерия пороков и добродетелей. Религия без вопросов.

Павел сделал из христианства такую неизящную религию, что прям даже краснеешь за того Бога, что предлагает Павел. Он ввёл в христианство наиболее отвратительные традиции Ветхого Завета: нетерпимость, грубость, жестокость, фанатизм. Ни Лао-Цзы, ни Будда не ссылаются на какую-либо определённую Личность. Презирая ухищрения веры, они приглашают к медитациям, а чтобы медитации не прошли впустую, они кладут им некий предел в виде Дао или Нирваны. У них совершенно другое представление о человеке, отличающиеся от представлений Павла. У Павла выступает некий верховный индивидуум, ему распеваются псалмы и произносятся молитвы. Но, распевая псалмы и произнося молитвы, невозможно ни искать, ни открывать что-либо новое. Персонифицируют божество, а затем начинают у него что-то просить, обычно от лени. Интересно заметить, что у греков интерес к философии пробудился в тот момент, когда их перестали удовлетворять боги. Рациональные понятия начинаются там, где кончается Олимп. Мыслить – значит перестать поклоняться, значит перестать слепо верить, значит восстать против таинств и провозгласить их несостоятельность.

Продолжение читать подкатом