Вчера ходили с Amanecer на концерт Чёрного Лукича. А Лукич — он, как Пушкин — наше всё. Однажды я уже видел его живьём, на рок-фестивале, но издалека, да и тогда не сказать, что я его ещё понимал. Другое дело — сейчас, в период зрелости понимания его песен и его светлой личности.

Почему я называю Лукича светлым? По плодам суди, сказал кто-то. Нельзя быть злым и писать такие добрые песенки.



Дело было в «Чё Геваре», маленьком академгородковском клубе. Вошли — и вот он, тут же, за столиком с друзьями. Не Чё Гевара, конечно, а Лукич. Собралось вначале человек совсем немножко, и по моему личному мнению, люди были с творчеством Лукича знакомые мало. Вообще поначалу вознило ощущение, что самыми яркими фанатами Димы Кузьмина были только мы с Машей. Играл Лукич один, народ сидел с безучастными постными лицами. Забравшись на сцену, он высказался в том смысле, что попробуем как-нибудь устроить хороший концерт. Мол, с таким контингентом-то. Правда, потом пошло веселее, подтянулись какие-то бодрые байкеры, ещё поклонники, и мы стали не единственными, кто жидко подхлопывал, тихо подпевал и между песнями вопил: «хоо!».

Спел очень много хороших и любимых песен — их вы могли не раз видеть в подвале моих записей. Однозначно могу сказать, что это лучшее общественное мероприятие, из тех, в которых мне доводилось участвовать. Читателям известна моя застенчивость, особенно остро проявляющаяся среди скопления людей; однако в этом случае я совершенно не чувствовал себя скованно, люди собрались очень хорошие, и в таком окружении было легко, тем более помогало сложившееся впечатление, что мы единственные, кто может (следовательно — должен!) поддержать любимого автора-исполнителя. Ну, и конечно, присутствие рядом любимой девушки создаёт неизменную добрую бодрость в таких стуациях. Пива, правда, всё же опрокинул — ибо душа требовала. После чего то, что было хорошо, пошло и вовсе замечательно.

Вернулись усталые и пропитанные табачным дымом.

После концерта осталось ощущение соприкосновения с чем-то невыразимо прекрасным и высоким; родным — и в то же время недостижимым. Не думаю, что в жизни бок о бок с талантом такие ощущения будут, однако в момент, когда талант себя проявляет, в часы триумфа — сила, исходящая от него, энергия сходного цвета с тобой — оставляет чувство, как будто ты ненадолго приехал погостить Домой — туда, куда ведут все дороги из тёплого асфальта.


     тёплый асфальт
               отогреет промёрзшие за ночь ноги
     ветер в лицо
               он приносит с собой запах деревьев
     это мой путь
               и я знаю, что это мой путь:
     тёплый асфальт
               ветер в лицо

     два глотка из колодца
               что нашёл у дороги
     две затяжки из окурка
               что нашёл у дороги
     это мой путь
               и я знаю, что это мой путь:
     тёплый асфальт
               ветер в лицо

     я иду по серой ковровой дорожке
               лишь каштанов шеренги
     радость и горе — всего понемножку
               и солнце, как в детстве
     это мой путь
               и я знаю, что это мой путь:
     тёплый асфальт
               ветер в лицо —
     это мой путь
               это мой путь


 

Current music: Чёрный Лукич - Тёплый Асфальт

Рядом с ней Энджен как-то по-особенному радовался рассвету,
и цветению трав, и величественным белостеклянным зданиям,
пронзавшим небо своими тысячеэтажными шпилями.
Amanecer

То, что не видимо в мире картонных дождей, здесь является самым важным. Там это, впрочем, тоже видимо, но странным образом замалчивается, или даже хуже того: не имеется в виду. Что, казалось бы, может удержать их вместе, этих двух разных людей. Она — в лес, он — по дрова, она — на рыбалку, он — на охоту. Тоска по мраморным лестницам, высоким колоннам, белым дворцам и алмазным телефонным будкам, будучи озвученной, оказывается совсем разной. Тайные поводы саней сердец натянуты в разные стороны, так что же заставляет думать, будто бы в одну?

Голубая земля, от одного горизонта до другого, небо с квадратными облаками — только один вариант из возможных, а их — тысячи, их — миллионы. Места, где мы никогда не были и где не сможем быть, зовут нас. Образы, которые нельзя уложить в слова, от которых немеет рука художника и фальшивит арфа певца, открываются нам как есть, какой-то непонятной телепатической связью. Когда и во сколько происходит эта связь? Чем сопровождается, какие влияния планет и погодные условия предусматривают небесные синоптики для наших небесных связистов?

Не здесь ли, не в голубых ли, не в серых ли, не в зелёных ли, не в белых ли странах, не на атласных ли просторах мира mindscape. Если не так сложно поверить для одушевлённого человеческого существа, что сознание, что суть его не зиждется на огоньках у синапсов нейронов мозга, так можно ли верить в то, что Сеть — это только провода, электричество и протоколы TCP-IP? Только сервера и PHP? Верит ли художник, что его искусство — это тряпица плюс цветное масло, верит ли садовник, что его детки — просто клетки, хлорофиллы и прочее?

Я назову это пространство Mindscape.

Земля — вверху, облака — под нами, мы идём по облакам. Здесь мы вместе, Elvin+Аманесер, и не нужно ни слов, ни жестов, ни образов — всё понятно без них. Здесь мы есть, диковинные птицы поют одинаково приятные для обоих песни, облачные замки окрашены в одинаково радующие цвета, наши слова совершенны и одинаково значимы. Наверное, только здесь мы находим ту единственную точку опоры, которая возможно вполне могла бы жить и без Сети, но скрытая, непонятно где находящаяся и неясно вырженная. Здесь же она находит своё выражение.

Если бы ты только знала, если бы ты только успела сделать вдох и выдох на этом стремительном участке, кратком, как состояние невесомости в свободно падающем самолёте. Если бы мы могли лежать в сиреневой траве под светло-зелёным солнцем, слегка соприкоснувшись подушечками пальцев — вечно, а может мы там так и лежим, и только тени наши возвращаются в мир насилия, откуда так трудно бежать, и начинается истязание двух разумов друг друга.


     how I wish that you were here
     before all flowers disappeared
     we'd lay together in the sun
     before the mindrape had begun


 

Current music: Tiamat - Only In My Tears It Lasts

…она протащила его ещё немного, потом без сил сама повалилась рядом. Тяжёлое, чёрное, металлическое, совершенно неподъёмное тело лежало пластом, на спине, густая чёрная жидкость вытекала на траву. Солнечные блики сначала просто играли на чёрной поверхности, а затем тихо началось плавление: металл начал блестеть сильнее и изгибаться, но не гореть, а оставался таким же смоляным. Пошёл едкий дым.

Она с трудом села, положила его тяжёлую голову себе на колени, гладила, приговаривала и шептала: «потерпи, так надо, потерпи…»

Чёрный Рыцарь вздрогнул и, кажется, очнулся от боли. Он только тихо захрипел, сжал кулаки в два огромных кома, и, наконец, выдавил из себя:

— Зачем!… Зачем… Что ты наделала… Солнце… Слишком яркое…

— Всё хорошо будет, — сказала она, почти плача, — Ты потерпи, немножко, м?…

Стальная кожа изогнулась и местами лопнула, чёрная кровь пролилась из рваных ран. «Неужели я не права… Не может быть, всё должно быть так, всё правильно, не может быть… Да что же такое!…» — бормотала рыжеволосая девушка, она склонилась над самой его грудью, и слезы капнули на металл, немного облегчая страдания. Она прижалась к раскалённому железу, но её не жёг тот огонь, который мог пробраться через самую неуязвимую броню — он жёг только инородную этому миру оболочку Чёрного Рыцаря.

— Вытащи… — попросил Рыцарь, его голос был совсем тихим и глухим.

— А вдруг… ты… умрёшь… — её голос стал совсем неразборчивым из-за плача. И Рыцарь ответил:

— Я уже давно мёртв. Пожалуй, — прибавил он с едва уловимой усмешкой, — я могу теперь только ожить.

Из его груди всё ещё торчала стрела: золотистая, тонкая, ярко блестящая. Девушка кивнула, как будто обречённо, лишь длинные её жёлто-рыжие волосы встряхнулись, словно львиная грива. Она взялась за древко и легко вытащила стрелу, потом вдруг резко взяла её за оба конца и с удивительной силой переломила пополам. Едва уловимая тень пробежала по земле. В этот же момент Чёрный Рыцарь тяжело вздохнул, запрокинул голову и лицо его, чёрная маска с двумя адскими глазами и вертикальными прорезями вместо рта, обернулось к небу. Трещины на его броне соединились в одну сеть и кевларовый покров лопнул, разваливаясь на части…


…Ярко-зелёная равнина раскинулась во все стороны, с редкими порослями небольших коренастых деревьев, переходя вдали в разнорадужные поля цветов; не было тропинок, но она словно знала направление. Небо, отсвечивающее ванилью на западе, переходило в светло-перламутровое на востоке, ветерок был слаб и невероятно свеж. Далеко, у горизонта, куда они шли, синела горная гряда, и самая вершина отсвечивала снегами, сливаясь с небом.

Она — шла немного опустив голову, едва не путаясь в оборках длинного платья, жёлтого, с полосами пурпура и морской волны, в её непослушные волосы были вплетены мелкие бусинки и голубые рюшечки непонятного происхождения. Она, немного робко, держала за руку его.

Он — бледный и худощавый, в тесно-чёрном, так, что горловина наполовину скрывала шею, тонкая кожа обтягивала угловатыую кость и придавала лицу резкость, а длинные пальцы его были почти синие. Его волосы были очень коротко стриженые, скорее обозначались жёсткой щетиной на черепе. Глаза, с красным отливом, с тёмными кругами на коже под ними, остро глядели вниз, под ноги, и трава от его взгляда завядала и жухла. На черных штанах, на правом бедре был изображён оранжевый скорпион, изловчающийся ужалить себя в голову. И чем более пейзаж был сочным, и чем более солнце было ярким, тем более он казался бледным.

Она изредка поглядывала на него и улыбалась. Иногда они останавливались и просто смотрели друг на друга. Одна и та же мелодия слышалась им тогда, двум совсем разным парам ушей, и два таких разных носа — длинный и тощий и маленький и курносый — чуяли одни и те же дивные ароматы. Она погладила его по голове, чуть картинно скривила губы, потом говорила, как бы сама себе:

— Ну ничего, это мы отрастим, будут длинные и вьющиеся. И одежду тебе другую, тебе эта не идёт… Нет, совсем не твоя, — смеялась она. И указывала на скропиона:
— Нет, ну что это такое!

— Я… Трава, она… — он кивнул себе под ноги, и, обернувшись, они видели след со скукожившейся травой и чёрными следами, тянувшийся от того самого места вдалеке, где что-то неуместно чернело в зелени травы. Он посмотрел в сторону, на дерево — и тот час же оно засохло. О снова обречённо опустил взгляд.

— Да это ничего, ничего, — сказала она озадаченно и несколько растерянно, поджав губу.

— Повязку, — сказал он тихо но твёрдо. Некоторое время она колебалась, но потом оторвала край платья и повязала ему вокруг головы, покрыв глаза.

— Это со временем должно пройти, — сказал он, скорее чтобы хоть что-то сказать, и разрядить неловкость, — Хорошо у тебя тут, слишком хорошо… Веди меня.

Она улыбнулась и взяла его за руку:
— Пойдём… Чёрный мой Рыцарь!

И не слышал ещё он слов теплее.

Так они шли ещё. Долго. Потом они пришли.

На горном склоне, у водопада, был виден затерявшийся в розовой поросли весенней вишни домик, с квадратной выгнутой крышей, на японский манер.

— Вот, — сказала она, и, с надеждой взглянув на него, добавила:
— Ты видишь?

Он повернул голову с повязкой в ту сторону, где едва слышно шумела падающая вода.

— Да, — сказал он наконец, — Да, моя маленькая, моя Маленькая Инь… Теперь я вижу.

Она смущённо улыбнулась и глаза её блестнули, и потом она обняла его и прошептала в самое ухо:

— Здесь наш новый дом.


 

Current music: Yeong Wook Jo - The Last Waltz (‘Old Boy’ soundtrack)

Ну вот, я и вернулся.

Болели тут все: и Маша, и Славик, ну и я тоже за компанию. Вроде как простуда. Соответственно, лечебные процедуры проводились в Академгородке.

Теперь вот я дома.

Смотрю фотки в газетах — и везде Amanecer мерещится. И на той фотке девушка похожа, и на этой. А на самом деле на койотика Amanecer похожа. Так и зову — Койотик.

А меня постановили именовать не иначе как Аццкий Сотона. Что же, верно не зря прожиты годы, коли дослужился до такого почОтного звания.



 

В эти дни всё покрывается настолько густым туманом, что и не разглядеть того самого главного, да несказуемого, что связывает. И вот кажется, что нет ничего: ни слов общих, ни снов, ни мультфильмов, ни музык, ни книг.

     — Разве бывает такой густой туман?
     — Бывает, в городе вот был недавно, я даже в записи об этом писал…

Детские тряпочки разбросаны, как кусочки отношений: вот и мы, кажись, такие же разные и раскинутые. Я бы не отказался вовсе быть таким, как ты — но только изначально, чтобы таким вот и зародиться на свет. Но что поделаешь, уродился вот таким уж, и ничего — ничего — здесь сделать нельзя. Можно оговориться, что нет ничего неизменяемого, и что можно найти вектор между, и обоим стремиться к нему — но сказка далёкая эта совершенно нереальная, то есть настолько нелепа и не входит ни в какие представления, настолько трудна и далека по времени, что не годится даже для абстрактных утешений.

Не поможет ни смена причёски, ни смена одежды: я всё равно буду вести себя по-прежнему, а не так, как те, кто такое носит. Нельзя переделать саму суть личности — увы или ура — но нельзя. Я бы не прочь был бы не желать секса или желать его только так и тогда, как хочешь ты; но в этом же сам я, Элвин, и это не то чтобы страшно или трудно менять, а просто не имеет смысла само по себе, если в тебе ничего не отзовётся и не дрогнет. Я был бы не прочь любить роскошь и путешествия, но я их не люблю и не очень-то хочу любить.

Я бы не прочь поменять тебя, если бы ты пошла за мной through the cracks and hollows, да ведь ты и не хочешь идти, не признаёшь меня таким, за которым надо идти. И почему — неясно. Я не строил шибко таких вот иллюзий по поводу своей чистоты и продвинутости, ты строила — а я нет; но и никак не считал я отсутствие высшей ступени посвящения препятстивем к тому, чтобы идти самому и вести тебя. А ты морщишься: не твой цвет, не твой аромат; так и я не желаю вести тебя туда, куда у тебя не лежит душа идти. Я не прочь бы быть другим — но я не хочу им стать. Поздно! Всегда поздно! Я никак не совершенство, и не близко к тому, но иду я верно, ну, в общем верно, и в общем менять путь не надо. Так ведь, дело-то, что и ты идёшь тоже верно — так это или не так, можешь решить ты сама; а для меня твой странный путь будет всегда ценим и уважаем — но моим он не станет.

Я пойду на уступки, ты пойдёшь, и каждый компромисс — раздражение для себя, разочарование для другого.

Если что и можно сделать — так это то, чтобы отойдя от личностей, слиться своими «я», не изменяя ни пути двух маленьких людей, ни идеалов, ни понятий. Придёт время — они изменятся может быть, а куда и как изменятся — мы наверняка не можем ни судить ни представлять. Но полжизни скрыто туманом, и сейчас главное — не то, чтобы изменяться, но держаться каждый своего, своего пути, своего идеала: Адам пахал, а Ева пряла. И если вдруг сломается плуг и треснет веретено — будет поглощён Эдем туманом, и не проведёшь бороны веретеном, и не напрядёшь шерсти на плуге, и будут не две половинки, а две полужизни. Держаться своего, беречь друг друга…

Больно, страшно, тяжело.


     день за днём как бусы
     нитку не порвать
     ой, змеи укусы
     ой, обиды благодать

     да печаль не речка — можно переплыть
     заболит сердечко — можно и не жить


Current music: Чёрный Лукич - Можно и не жить   

Сижу, просматриваю фильму, снятую нами с Amanecer 12-го тире 13-го ноября. Брал я камеру, снимали всякое, что было; в общем, имеющее значение только для нас: кривляния всякие и прочее, в основном Маша в кадре, потому как с камерой носился сам и надолго давать жадничал. В общем и хорошо, что она попала. Я там ужастен и совсем не такой, как в жизни. Жуткостный придурок.

В кадре, я имею в виду, а не в жизни.

Из фильмы почерпнул, что имя Amanecer, конечно, трудно произносить, но зато означает оно «рассвет», а рассвет — это очень хорошо. Это она там в кадре объясняет. Была бы всегда с собой камера, на лбу, скажем. Вот так бы и не забывал ничего. А то забыл, что Amanecer значит.



Монтировать как-то надо. А я, признать честно, особо монтажом никогда не увлекался. Правильнее сказать, даже и вот совсем не увлекался. Верчу в руках Adobe Premiere, говорят, это им всё можно делать. Буду пробовать. Чем-то же надо приятным целую неделю до выходных заниматься! Думаю слепить всё подряд — это для нас только версия, и ещё одну версию смонтировать из политкорректных сцен — это чтобы знакомым показать можно было, если что. Только вот боюсь я, что вторая версия будет совсем уж короткой. Материалу и так всего-то на полчаса.

     when you need me — just before the memory
     hear my voice coming through your mind

 

Current music: Crematory - Memory

— Я так скучал по тебе эту неделю…

Путь к месту назначения лежит через унылые заснеженные равнины, туманные, бесплотные, словно асфоделовые поля аидова царства; через полуразрушенные деревни, заселённые одноногими домиками и небритыми алкоголиками; через урбанистическое небо, пропитанное чернотой трубного дыма. Грязно-кирпичные башни фабрик, одиноко возвышающиеся посреди мутно-белого пространства, воскрешают во мне странные ностальгические ощущения, не имеющие ничего общего с утренним вдохновленным предчувствием «мороза и солнца».

ВАСХНИЛ — маленький посёлок городского типа, застроенный типовыми панельными многоэтажками и укутанный бледным ноябрьским снегом. В его облике ещё чувствуется мощь замысла советских строителей и архитекторов, увлеченных идеей о воздвижении светлого коммунистического будущего.

Перед глазами проплывают два огромных торговых центра, когда-то, несомненно, поражавших воображение своими зеркально-чёрными поверхностями и гигантскими лестницами — теперь на них чувствуется налёт заброшенности и разрухи. Сердце замирает при виде прямых широких проспектов, таких же, как в моём любимом Академгородке. Сейчас они выглядят заброшенными и опустевшими, но я, словно сквозь кривое зеркало, вижу их утопающими в зелени и цветах солнечного летнего утра.

Перед глазами вспыхнула и исчезла, словно лёгкий вздох, неуловимый, воздушный, картина то ли будущего, то ли прошлого.

Высокое белое здание, наша квартира на предпоследнем этаже, просторная, светлая. Комната, залитая лучами яркого раннего солнца, прозрачные занавески, чуть-чуть колыхнувшиеся от моих шагов. Радость и спокойствие, торжество и безмятежность.

— А эти два года?

Мы возвращаемся обратно, и серое солнце медленно растекается по пыльным окнам автобуса, так что мне кажется, будто снаружи нас обволакивает сплошная неделимая пелена дождя.

Я склоняю голову тебе на плечо и погружаюсь в полуобморочное состояние, причудливо соединяющее в сознании посторонние шорохи и воспоминания вчерашнего дня.

— Давай же, давай. Давай, моя сладкая.

…Я чувствую каждое твоё прикосновение, как если бы душа наконец обнаружила своё материальное выражение в моём несовершенном теле и оказалась где-то внизу живота.

Мне немного больно, и эта тягучая и сладострастная боль, которой отзываются мои ткани в ответ на твои резкие, настойчивые движения напоминает мне о том, что мир несовершенен и абсолютного счастья не бывает, что всякое стремление вверх должно преодолеть сопротивление инертности, в сотни тысяч раз превышающее его собственный заряд.

Вперёд — день Брамы, сотворение мира, рождение и пробуждение.
Назад — наступает ночь, вселенная засыпает, моё дыхание останавливается.
Манвантара завершается, и соседи, видимо, впадают в глубокий astonishment от моего глубокого стона.

— Поглубже…

Я переживаю космическое чувство единения не в момент непосредственного соития, а час спустя, когда смотрю на тебя из-под занавеси ванильно-оранжевых цветов орхидеи на пододеяльнике и единственными соприкасающимися частями наших тел являются пальцы рук.

Мне кажется, что от силы напряжения, которое я вкладываю в свой взгляд, непобедимая материя должна разорваться и дать выход силам слияния и поглощения, которые уничтожат годами создававшиеся надстройки и сделают нас единым существом.

Я — тонкий луч прожектора, сгусток переливающегося неуловимыми искрами электричества; я хочу миллионом сверкающих осколков вонзиться в глубокую тёмно-синюю поверхность твоих глаз, болезненным током промчаться по нервным каналам, тяжёлым водопадом прорваться сквозь преграды физического и принять в свой поток твои воспоминания, чувства, мысли, твою боль и твоё солнце.

Я хочу — стать тобой.

Но ты закрываешь глаза.

Неужели это невозможно и не должно быть так?…

— Ты не знаешь ту часть меня, которая рождается из объединения душ.
…
— Если ты не будешь принадлежать мне весь, мне не нужно ничего.
…
— Где я?
— Это мир без АТ-Поля, без формы. Это туманный мир, где ты не знаешь, что часть тебя, а что — чего-то другого. Это хрупкий мир, в котором ты бесконечен и не можешь найти сам себя.
— Я умер?
— Нет, всё объединилось. Это тот самый мир, которого ты желал.
— Но это неправильно.
— Я не думаю, что это правильно. Если ты хочешь, чтобы другие снова существовали, стены в сердцах разделят всех людей.

— Видишь, как хорошо…

О, я же существую реально только в тех мирах, где посреди сияющих горных вершин и полей серебристых эдельвейсов Чёрный Рыцарь встречает Лунную Королеву.

Я так устроена, что события физического мира никогда не вызывают у меня непосредственного отклика в высших телах. Все формы, которым моё истинное «я» не может придать направления света, съедаются и поглощаются тёмной половиной, которая злится и торжествует, которой принадлежат гордость, зависть и самолюбие.

Мечта и действительность.

Встретятся ли они когда-нибудь?

— Аааа…


Current music: Lesiёm - Glaube

Такие записи, как эта, почему-то хочется сделать закрытыми. Ото всех, и от случайных гостей, и от ПЧ, а в первую очередь — от самого себя, чтобы, не дай-то бог, не прочитать ненароком. Впрочем, ничего дурного в ней нет, только мысли, по возможности правдивые; а ведь правда практически во всех случаях воспринимается хуже, чем ложь, точно так же, как почти во всех случаях она несёт одновременно и большее благо.

Больше всего, мне бы хотелось поведать о том, что хорошо. Хорошего много, только писать о нём — занятие в общем праздно-развлекательное, точно так же, как и его противоположность — серое самоедство. О хорошем напиши ты, у тебя здорово получится; а я меж тем оставлю себе удовольствие разместить здесь и, конечно, писать комментарии.

Буду писать о том, что именно мучает.

Нелёгкое это дело — настоящая любовь, доложу я вам. Она, правда, от этого менее настоящей не становится, но и очень далека от всякого того, что придумывает томящаяся в разлуке душа.

Я стал думать о том, что же мешает, что именно делает всё таким сложным. Где корень, исцелив который, можно будет с успехом лечить дерево? Не поняв корня, лечение превращается в хаотичное накладывание повязок то тут, то там — в ту ветку и тот листок, который сейчас перед глазами. Самое интересное, что я, если думать здраво, и не нахожу ничего такого, чтобы совсем нельзя исправить. Да, есть моя внешность — её исправить трудно, есть малыш — и он похож на папу, и с этим ничего не поделаешь, но так и вещи эти, в общем, не такие уж и значимые, по большому счёту. Неужели они, неизменяемые, сводят всё на нет? Они могут, если слишком много накручивать себя на эти темы, но если не заморачиваться — то фатально страшного тут ничего нет.

Близко к тому стоят вещи почти не изменяемые — части природы низшей, но очень и очень сильной. Неконтролируемые перепады настроения с большой амплитудой, и либидо, как это модно говорить у психологов — а говоря проще, сексуальность вплоть до маниакальности. Эти вещи поддаются контролю, при наличии противовеса: это и режим дня, и минимум физических упражнений… Сублимация — опять-таки слово, получившее странный оттенок, но означающее в целом высветление низших энергий — занятие трудоёмкое, но, в конечном счёте, единственно действенное против низко-сильных черт личности.

Тут-то я проваливаюсь с треском, ну а кому как не мне задавать тон? Каждый раз кажется, что всё — ничегошеньки-то ты, брат, не стоишь, и после совместных медитаций уровня городской канализации, перейти к общению более выского порядка — сложно, очень сложно. Но делать-то больше нечего, кроме как мотать на ус и начинать всё снова и снова.

Мне-то странным образом казалось, что я достаточно силён, чтобы мочь справляться с такими вещами — но нет, куда-то деваются силы. Моя устаканенная душа совершенно теряет ориентиры, когда перемены затрагивают глубокие слои: ценности, сексуальность, дом. И энергия просто уходит… куда? В страх.

Не тот страх, от которого панически дрожат, а просто неприязнь к переменам, совершенное неумение действовать в кардинально меняющейся обстановке. Недоработочка тут у вас кармическая-с, недоработочка… Однако, кроме меня, думать и действовать некому, свалить не на кого, и на советы особенно рассчитывать не стоит — ведь никто кроме нас двоих, не понимает, что происходит. Вернее, мы хотя бы немного можем попытаться понять; для остальных же происходящее — вполне простой сюжет, укладывающийся в уготовленные социальные рамки, и не вполне положительные притом.

Конечно, можно ещё и «ниасилить»: вернуться в свою раковину и не высовываться. Но, даже отбросив честь и гордость, это как-то тоже… Ведь если раньше это имело смысл единственно для прекрасного и светлого будущего, то сейчас это будущее уже наступило, вот оно, и бежать от него… Кто знал, что перемены будут восприниматься так страшно? Ну, зная себя, я мог бы догадаться и готовиться эти два года, пускаясь во все тяжкие и прыгая с парашютом (последнее — точно шутка). Может быть, и помогло бы. А отступать сейчас и бросать любимую наедине с её судьбой — не уверен я, что так будет лучше, хотя с каких-то позиций вроде бы разумно. Даже мудро: невмешательство, выждать паузу и всё такое, необходимое, когда у человека заканчивается важный эпизод жизни, к которому я хотел бы иметь как можно меньше отношения. Вправе ли я вообще отойти от этого? По сути, тот эпизод начался при моём активном содействии — значит, и хлебать свою часть каши тоже надо; как бы ни было больно от каждой вещи, тем более — от каждого слова, которые возвращают меня к неверному решению двухлетней давности.

Силы и возможности возросли — но поднялась и планка. А её держать надо: mark twen, глубина нормальная.

Итак, отступить в свою крепость, и действовать оттуда, как это представлялось — я не могу; придётся строить крепость где-то внутри себя, возможно, испытания к этому и толкают. Осталась другая крепость: сама любимая моя, но ведь и она человек, замученный жизнью, бытом, собственными заморочками; надо отдать ей должное, она приобрела завидное постоянство, и всё-таки я слишком привык расчитывать именно на дом, на родственников, на А.Г. — как единственного надёжного друга. А тут всё несколько иное, другие жизненные ценности. Огромная родственность атманических тел вовсе не означает несомненной родственности буддхиальных — если вы понимаете, что я имею в виду; говоря проще, общий высокий духовный идеал не рождает одинаковые сиситемы ценностных акцентов.

Хотелось бы понять тебя, не пропуская через собственную призму. Да, это сложно так же, как и согласовать мнения о цвете предмета, рассматривая его каждый через цветное стекло своего цвета. Никто не прав до конца, правда где-то в стороне.

Глубже боязни перемен я ничего пока не вижу, несмотря на то, что остальные проблемы достаточно острые — но, при наличии силы воли, преодолимые. Остаётся глубоко вдохнуть и… ва-банк, первый прыжок с парашютом: не ешьте, иначе нагадите в штаны. Всё получится, ведь просто по-другому никак.

Всё на всё.


     мы не можем похвастаться мудростью глаз
     и умелыми жестами рук
     нам не нужно всё это, чтобы друг друга понять
     сигареты в руках, чай на столе:
     так замыкается круг
     и вдруг нам становится страшно что-то менять

          перемен требуют наши сердца
          перемен требуют наши глаза
          в нашем смехе и в наших слезах
          и в пульсации вен
          перемен,
               мы ждём перемен


Current music: Кино - Перемен!

Всё болит, даже шея, хотя и непонятно, она-то тут причём? Наверное, с непривычки. Да пусть болит, я согласен, лишь бы не стало привычкой.

Электропоезд до станции Новосибирск-Главный ушёл перед самым носом. Прогулка по тихому лесу туда, прогулка по тихому лесу обратно. До чего же здорово в Академгородке: воздух, способный как следует проветрить закоулки души любой степени серости. Конечно, обратно, к остановке шёл неторопясь, вслушиваясь и приглушённые звуки зимнего леса.

Пусть весь мир подождёт.

Тёплое несолнечное утро, сладкий ноябрь. Снял шарф, потому что в автобусе будет совсем жарко, а когда оно в сочетании с околосонным состоянием — так и до обморока недалеко. Стало свежéе. Берёзки, перепутавшиеся с соснами, повсюду тонкое одеяло сахарного снега, сонные вскрики птиц.

Вверх, вверх — вниз, вниз. Лучше медленно подниматься к далёкому небу, чем прижимать тяжёлые тучи к безупречно-правильной земле. Оно, небо… Чёрт возьми, оно всё же достижимо, что бы там кто бы и во что бы то ни стало.

Утренний разбред мысляний. Автобус обхватил тягучим жарким сиропом. Приземлился на сиденье возле задней двери, на колесе: там неприятно дребезжало и обдавало холодным воздухом на остановках, и это было как раз то что нужно, чтобы не заснуть. Совсем не люблю спать в транспорте; впрочем, в этот раз погружение в полусон было считай что неминуемым. И я подпрыгивал на остановках, что-то бормотал, дёргал во сне руками и ногами — всё как обычно и что совсем не нравится. Рядом прикорнула девушка, незаметно привалившись к моему правому плечу. Тихий час, ровное жужжание шасси, баюкающая песнь дорог.

Светло мне, что может быть иным, как не сладкий наш ноябрь? И наши ночи — звёздные, с планет движениями, с занавесками, со снежками, с ароматами, с хвойными лесами.

Друг наш Серый Король постарался в это утро на славу: растёкся постепенно плотным-плотным сахарным туманом, так что едва видно на несколько метров. Город превратился в молочную равнину: все высокие дома были беспощадно съедены. Что бы он ни хотел этим сказать, у него ничего хорошего не вышло. Нет, друг мой, врёшь: не проймёшь ты этим, всё равно справимся.

Вынырнул конфеткой трамвай из сахарной пыльцы и с хрустом прорвался дальше. Мост, тонущие в мармеладе цукерки железнодорожных рельс, справа и слева. Не люблю я сладости: сам сладкий. Сахарная пудра осела на лице. Туман делает близоруким: видно только то, что перед носом; ни дороги вперёд не видно, ни пройденного пути. Хитрец Серый Король, ой хитрец.

Я помню, что снилось сегодня: вдруг пропала сила тяжести и мы летали, касаясь рук руками и отталкиваясь от предметов и форм.

А вот справимся, а вот пройдём, всё изменим.

Наши ночи — лунные, у костра, среди трав тёмных, зверей диких, ветров буйных. На снежном перевале, среди сахара, снега, между двух войн, грязи болот и мрачных облаков.

Значит, надо стиснуть зубы, пусть крошатся, корни расшатываются и дыры виднеются. Будет немного больно.

Всё — за всё.

Туман рассеялся, выставив непоказ контуры зданий. А там, в лесочке, всё так же тихо и хорошо, шуршат серые белки, прыгают по веткам снегири, и птички, похожие на синиц, только серебритстые — поют, насколько я их понимаю, о нас. Опустятся сумерки, и я вернусь в дома, которые больше не одиноки: там живёт моё сердце.


     шёл содат с войны, шёл к себе домой
     от семи смертей убежал живой
     нёс семье гостинцев в рюкзаке потёртом
     у околицы встретился сосед
     обнял и сказал: «дома больше нет
     мать, отца, сестру не вернуть из мёртвых»

          и в этот светлый день он сошел с ума
          и молчал два дня и две ночи
          и лишь на третий день ушёл, взяв автомат
          понял тот солдат, чего хочет

     пересёк границу, пришёл в страну
     с кем совсем недавно вели войну
     голод, как стервятник, и снег да кочки
     стал искать деревню подходящую
     меж двух рек у леса лежащую
     с домом, где живут мать, отец и дочка

     «вот и я пришёл, поквитаться бы
     я для вас такой же хочу судьбы
     станете вы плакать за гибель близких»
     и в глаза глядят, и молчат в ответ
     девушка, старуха и безногий дед
     и на бедной скатерти пустая миска

          и, молча сев на стул, он сошёл с ума
          развязал рюкзак и разулся
          и в угол зашвырнул штык и автомат:
          «я принёс поесть, я вернулся!»


Current music: Кукрыниксы - Солдатская печаль

     мы с тобою
     две капли разные
     одной воды
     слёзы облака
     разобьёмся о землю стразами
     разлетимся вокруг да около
     бесконечное вниз стремление
     награждённое солнца взглядом
     принесёт траве упоение
     нас с тобою положит рядом

     и нас с тобою не отыскать
     всё что мы есть — вода
     лишь остаётся ждать
     серебра дождя


Current music: Dolphin - Серебро

Я иду пешком по святым местам, и тёмно-оранжевый купол неба покачивается в такт шагам. Под алыми фонарями носятся рои белых мух, морозный воздух покалывает щёки. У меня ощущение, будто именно сегодня покрытая снегом осень обернулась свежей и молодой зимой.

Перехожу дорогу, нос щекочет жирное облако бензина из трубы покидающего остановку пазика; вчерашняя сырость покрылась уверенным снегом, торча тут и там ледяными проплешинами. Настроение маршеобразное, и музыка играет в такт — я люблю живую музыку, поэтому не ношу плеер; и вот мой крестовый поход, словно марш: места, покрытые тёмными пятнами прошлого, очищаются от одного взгляда; моё шествие несёт мир и просвещение, театры и толкиенистов, чердаки и голубей. И то ли мне хорошо от этого, то ли оно так хорошо от того, что хорошо мне.

Мы так недавно шли этой же дорогой, что, кажется, снег всё ещё тёплый от наших ног. Как узнать, что такое любовь, если не пройдёшь через ночь страшных испытаний?

Настанет свет, и тысячелетний зверь вздрогнет и отступит перед тем, что сам не может познать.   

Я не могу скрыть улыбки, и мне немножко нравятся любопытные взгляды молодых барышень. Но я улыбаюсь не им.

Ждал тебя, сколько помню себя — всё тосковал, так пусть сладко-сладко замирает сердце, и пусть кровь сотрясает виски, и веют зимой большие улицы — ничего не жалко. За зимой настанет весна, а потом будет лето: его жаркие и прохладные дни, где растут жёлтые одуванчики и пахнут вечерние костры.   

     полотно, на котором был лес,
     в котором был дом, в котором жил я,
     который не спал в ожиданьи чудес,
     сгорело дотла
          как седая ветла
               за краем села
     на Ивана Купала

     а выпь, что стенала о нас,
     поющих про птиц, похожих на свет,
     несущий нам крест, который не спас,
     меня обняла
          со мною была
               за краем села
     на Ивана Купала

     в страстном сумраке свеч
     одежда падает с плеч
     я держу в руке венч
     до скорых встреч
     на Ивана Купала

 

Current music: Веня Дркин - На Ивана Купала

Всё самое дорогое, самое бредовое и драгоценное собралось в этом сновидении.

Гляжу в окно, с самой высокой и широкой точки на этом берегу, откуда бы река была видна куда лучше чем из дома. Этот вид из окна делает, пожалуй, моё место работы настолько домашним и уютным; и вот я смотрю, и вижу снежный пейзаж, и реку, и тот берег в крупяном тумане, и взвесь снежинок. Я помню сегодняшний сон, мне спокойно и уютно, как будто маленькие снежинки прикоснулись к сердцу и тихо разливаются, теплея, по его розовым закоулкам.

Я помню бесконечную снежную равнину и сияющее сквозь снежную пыль солнце. Где-то за этим полем есть место с большими ветряными генераторами, я помню его летним, а теперь там золотятся лучиками снежные шапки. Почему-то совсем не холодно, как будто лето, просто снег. Дети разного возраста вокруг, в лёгкой одежде, счастливые и с румянцем на щеках. Моя хорошая стоит рядом и улыбается, счастливая, какой, кажется я видел её только вчера. Она поднимает руку и перед нами вырастают по снегу трамвайные рельсы; и вот уже покачиваясь и позвякивая, и роняя ярких зайчиков стёклами, спешит трамвай и останавливается возле нас; шумной толпой дети рассаживаются у окон, а мы стоим на передней площадке. Лучи касаются её лица, пробегают по блестящим глазам; трамвай трогается и катится по знакомым местам — знакомым, конечно, только во сне. И она говорит: вот, мы едем на экскурсию, или в путешествие, через все местности, где не были очень давно. И рядом проплывает старый завод, который часто снился, и мостик, и лес на острове возле шлюзов — и кругом золотящийся снег. По салону гуляет прохладный воздух и щебечет ребятня.

Всё самое дорогое, самое бредовое и драгоценное — летят самолёты, плывут пароходы, едут трамваи.   

Так бывает.


     тонкие руки
     лёгкие крылья
     каждое слово — пыльцой от губ
     утопится нежность в изобилие
     звуков волшебных труб

     голые кости
     души сияния
     платиной сердца дрожат глаза
     мы сократили все расстояния
     мы заглянули за…

 

Current music: Dolphin - MDMA

 

— Чёрт побери! Свеча в моей комнате всё время гаснет.
— Это не удивительно. Ведь я думал о вас, Эмилия…
— Чёрт меня подери!…
— Вы узнаете меня?
— Эмиль?
— Да. Так звали юношу, которого жестокая девушка заставила бежать за тридевять земель.
— Не смотрите на меня так… У меня лицо… обветрилось.
— Я вижу вас такой, как двадцать лет назад.
— Я разучилась плакать. Я стала злобной. Я курю матросский табак, адское зелье. Вот какой я теперь стала.
— Вы всегда были такой.
— Да?…
— У вас всегда был упрямый и гордый нрав. Теперь он сказывается по-новому. Вот и вся разница.
— Ммм, проклятье…
— На самых многолюдных маскарадах я узнавал вас под любой маской. Вы помните?
— Помню.

     ах, сударыня, вы, верно, согласитесь,
     что погода хороша, как никогда?

     вот что, сударь, я скажу,
     я и правда нахожу,
     что погода не такая, как всегда

     ах, сударыня, скажите, почему же
     этот вечер удивительный такой?

     право, сударь, может быть,
     это сложно объяснить,
     но, наверно, потому что вы со мной

     ах, сударыня, когда мы с вами вместе,
     все цветочки расцветают на лугу

     я скажу вам, сударь мой,
     мне бы надо бы домой,
     но цветочки я обидеть не могу

     как приятно и забавно,
     что я очень нравлюсь вам,
     ну а вы мне — и подавно
     вот и славно
     трам-пам-пам

— Что мне маска, которую надело на вас время?…
— Зачем, ну зачем? Зачем вы сердились тогда на него? За что?
— Вы целовались с ним на балконе.
— Его давно уже нет в живых.
— Но зачем вы целовались с ним?
— Чтобы отомстить вам. Вы танцевали с дочкой генерала.
— Ну… Танцевать прилично.
— Нет. Вы шептали ей что-то на ухо.
— Я шептал ей: раз, два, три… Она всё время сбивалась с такта.
— Смешно…
— До слёз.


 

 


     скажите ей, что я ушёл
     и что не смог её дождаться
     лишь октября зажёг костёр
     чтобы хоть как-то попрощаться
     скажите ей, что новый день
     усталым вздохом оборвётся
     и невозможной грусти тень
     над одиночеством прольётся

     скажите ей, что я вернусь
          скажите ей, что я останусь
     усталым солнцем разобьюсь
          о сердца трепетную малость

     скажите ей, что я люблю
     и что в разлуке умираю
     и на руках её одну
     к закатным далям поднимаю

     скажите ей, что я вернусь
          скажите ей, что я останусь
     усталым солнцем разобьюсь
          о сердца трепетную малость


Current music: Dolphin - Романс 

Начало и конец, всё начинается для того, чтобы кончиться.

Ваньку снился чёрный квадрат в темноте. Бархатно-чёрный квадрат в глубине Космоса, лишённого звёзд. Таким он был до зарождения, таким будет после. Невообразимо представить эту бесконечность высоты, ширины, расстояния и времени; невозможно было понять размеры чёрного квадрата: то он казался величиной с ладонь, то замещал собой всё сущее.

Сущее было липким и холодным, как пот.

Чёрный квадрат медленно сменился белой пустотой, брызнувшей сквозь попытку разлепить веки. Из небытия всплыли белые квадраты из пенопласта, на которые был разбит равнодушный потолок.

В ушах застыл неприятный звук, как будто остановленный во мгновении звук железа, скворчащего по стеклу. И весь мир был застывшим внутри вязкого, застекленевшего воздуха. Ванёк попробовал дышать — и не смог, жидкое стекло не затекало в лёгкие. Остановилось время и оставновило оно все звуки в жуткой, первозданной тишине, и только застывшая нота стекла звенела где-то на пределе слышимости.

Ванёк не мог даже дрожать, всё это уже было где-то, было на что-то похоже, но он не мог вспомнить, на что. Страшно не было, этот страх не был из тех земных категорий, он был первобытным, как тот миг, в котором застыло всё бытиё, он был не страшным, но самой сущностью Страха. Беспомощной секундой, которая подавила само время и движения — сопротивляться ей было невозможно. Ванёк всё же начал понимать, что будет дальше, он хотел сбросить одеяло, но оно скрутило Ванька тугим узлом, а руки, размякшие в дребезжащей немощности, не могли сделать ни одного движения. И то, что предчувствовалось, произошло.

Голос, повторявший на памяти Ванька только одну неразборчивую фразу в моменты слабости, Голос этот внятно проник в самый центр сознания. Он говорил не словами, хотя Ванёк отчётливо слышал звуки. Это был не язык речи, Голос лишь давал понять себя.

— Вот мы и здесь, куда ты так стремился. Что теперь?

Убежать! Убежать, только бы не здесь! Но даже глаза не слушались Ванька и упорно смотрели вверх, где сквозь штампованный узор пенопласта проступили другие, чужие черты. Круглое, бесстрастное лицо и два близко сидящих глаза. Ванёк видел, но в то же время не мог ничего разглядеть.

— Ты видишь, всё кончено. Что может быть больше?

Ванёк снова попытался представить то, о чём думал все прошедшие дни, но весь путь представился ему унылой безжизненностью. Все начинания приходили к бесполезности, все устремления были одной нелепой бессмысленностью, все чаяния приводили сюда, к одной большой цели — которой нет. А потом? Жизнь, нелепая, как сама смерть, просто дни существования. Смерть. Пустота? А потом? Голос и и говорил, и молчал, но Ванёк всё видел сам: холодные небеса, неприветливых крылатых существ, неприязненно взирающих куда-то мимо из-под высоких воротников толстых шуб, туманную, постылую даль, где витают такие же дикие, обезумевшие, неприкаянные. Там его никто не ждал, там он никому не был нужен, там никто никому не нужен.

— А где твой бог? Где он теперь?

Ванёк силился представить, но не смог. Не было никакого намёка на что-то ещё кроме скрипучей тишины и двух немигающих глаз напротив. Ванёк вызывал в памяти самое светлое: лицо Учителя, но и оно вдруг стало далёкой, блеклой картинкой, просто листком бумаги.

— Никто не поможет тебе теперь. А знаешь, почему?

Ванёк знал. Он хотел шепнуть: «не надо, не продолжай!», но Голос вещал:

— Всё это время, все два десятка лет я был с тобой. Я говорил с тобой, но разве ты слушал! Я показывал как мог, я вводил тебя во все тяжкие, только чтобы ты понял! Ведь мир чёток и жёсток, прост и давно изучен, у него есть свод несложных правил, грубых — да, но работающих. Справедливость! Это только то, что кажется. Доброта! Это просто поступки. Но нет, ты забивал себе голову фантазиями, ты упорно не хотел принять самую очевидность, ты видел только то, что желал видеть. В какую чушь ты верил, и всегда было тебе, что возразить. Ты почти приходил к пониманию — и снова убегал, снова находил оправдание, только чтобы не смотреть в глаза разуму. Очнись теперь! Нечем теперь крыть! Узри, что нет ничего, кроме этой жизни, нет богов и учителей, нет никаких миров — всё фантазии. Просто фантазии. Зачем боролся со мной, думая одержать победу? Пойми же, меня нельзя победить. Потому что есть только я.

Ванёк пытался соображать, но этого ему просто не хотелось. Всё, чего бы он желал — не умереть нет, только не к бездушным ангелам! — но потухнуть, просто выключиться, как лампочка. Перестать быть. И всё же он возразил:

— А ты… Разве сам ты реален?

— Нет, — последовал незамедлительный ответ, — Я лишь воображение твоих нервных клеток. Ты сам говоришь с собой. Но это не важно. Важно, что ты понимаешь. Я — это ты, настоящий ты. Я — это то, что реально.

Нет, нет, думал Ванёк, ведь есть же что-то… Хоть что-то…

— Ты всё не желал переделываться под мир. Ты горд — горд, как я сам, — продолжал Голос, и снова в нём не было не единой эмоции, — И всё искал что-то непонятное, как будто кнопку, которую стоит найти только и надавить — и вдруг тотчас мир станет таким, каким ты его хочешь видеть. Вот, взгляни. Ты нашёл её. Это то, что ты искал?

Ванёк теперь смог повернуть голову, словно Хозяин Голоса вдруг ему позволил. Справа, повернувшись спиной, смешавшись в нелепый ком с простынёй и одеялом, была она. Она спала. Она даже не дышала. Она была призраком, непонятной, неживой, только ткань и волосы. Ванёк вспомнил, что не дышал сам, и пытался вдохнуть, но только захлебнулся густым, липким воздухом, который не входил в гортань. Безумно хотелось заплакать, но он не мог, что-то не пускало его.

— Это то, что ты искал? Это она?

И Ванёк смог оглядеть застывшие стены чужой квартиры, чужой, враждебный воздух, не его, случайное, неприятное, непричастное. Что он здесь делает? Как он мог, как мог он сюда попасть? Влезть в чужое. О чём он думал? Всё не так… Всё бесполезно… если только…

— Проснись! — Ванёк хотел прокричать, но вырвался лишь еле слышный сип. Он попробовал громче и громче, но вырывался лишь шёпот: — Проснись, пожалуйста, проснись!… Слышишь?…

Он протянул руку и отдёрнул: её кожа была холодная. Ледяная. Теперь точно всё. И нет спасения. Какое может быть спасение! Если бы она хотя бы пошевилилась, если бы проснулась, повернулась к нему, он бы плакал, а она бы обняла его и гладила рукой по голове, как мама, утешая. Как мама. Может, он искал именно маму? Маму, настоящую, другую, не холодную и жестокую — а настоящую тёплую, его, родную, понимающую. Но находил только отражения той, реальной.

И Голос продолжал что-то ещё:

— Теперь ты видишь, что нужно было слушать только меня. Да, таково положение вещей, но его нужно принять объективно. Того тебя, которого ты себе представлял и хотел выдать другим — нет. Есть только жалкое существо, которое валяется сейчас на осколках своих бесплодных мечтаний — и осколки эти остры…

Теперь Ванёк вспомнил этот голос — он был другим, и голос стал от этого окрашен в другой оттенок. Это был его собственный голос, каким он слышал его, говоря с собой, с чужой, враждебной, рациональной, хладной своей частью. Да, он помнил его, помнил во всех снах…

Я же убил тебя! Ванёк помнил этот сон хорошо, когда он навсегда разделался со своим ночным кошмаром.

— Я стал сильнее, — прошипел Голос.

И теперь это был странный проблеск. Нет, не надежды. Невозможно было пробиться сюда ничему светлому. Но лёгким ветерком вдруг коснулось Ванька то, что соседствовало страху и отчаянию — злоба. И лёд чуть потёк, и сдвинулось время.

Пусть бессильна была ваньковская злоба, но он поднялся на кровати, продравшись сквозь мертвенную пустоту и мутно посмотрел в глаза Князю Тьмы:

— Врёшь!

И уже больше не глядя в потолок, автоматически, боясь потерять то, что даже и удалось нащупать, он одевался, и собирался. И за его спиной кто-то просыпался, но это уже было где-то на другом конце его сознания. Происходили слова и движения, но Ванёк был занят только тщетным, жгучим желанием выжить, не умереть, только существовать, дышать, только бы не упустить, ухватиться за тень злобы, какой-то оттенок человеческого чувства.

И он вырвался, он покинул стены, и оказался на воздухе. Первый день весны был потоплен тишиной густого снегопада. Но здесь было всё же теплее чем там. Ноги подгибались, и Ванёк шёл, сам едва ли понимая куда — к остановке ли, по тропинке ли — прочь, только прочь подальше от холода, от одиночества тех мест, где нет жизни и тепла, нет света и любви — где нет его, Ванька, и без него дома эти одиноки.

Там, сзади, он чувствовал, у окна стояла она и смотрела вслед. Идти было некуда и незачем, вокруг было только слепящее белое марево. И всё же он пошёл вперёд, туда, где за сорок тысяч километров, за бесконечными стенами снегопадов детская мечта ждала его, и там был его дом.




Current music: Чёрный Лукич - В одинокие дома

Похоже, что сегодня как раз два года с того самого дня как пути-дорожки Элвина и Schatten пересеклись в двеннадцать дня в тени у лужи под мостом.

Да, хотел фото её выложить — так, как это я люблю делать, в цветовой гамме этой странички, в лёгкой молочной дымке — да вот фотки порядочной нет. Она на них всё не такая, какой была. А хотел любоваться на неё да запись какую-нибудь ностальгическую строчить.

Видимо, этого не будет. И так полдневника изведено на неё, а она — только иллюзия, только what the life is meant to be. Такой, какой она мне чудилась — такой девушки никогда не было. И во всех местах, что вроде бы помнить должны наши шаги — только один след, только Элвин и Элвин, да ещё, может быть, тень Тени.

Никто ничего не знает, никто никого не помнит. Интересно, что где-то она продолжает жить, и эти четыре месяца для неё — а что они для неё, если я сам начинаю путать её с теми, кто был у меня раньше. Какое кощунство, друг мой, какая гадость эта ваша и ц-ц-ц кажется дождик собирается.

Это была болезнь. Как в «Солярисе» — очень похоже, очень. Новейшие исследования показали, что Schatten была из нейтрино и — пух! — дематериализовалась. Зато я обзавёлся новыми знакомыми: настоящий Страх и настоящая Радость. Всё остальное — более-менее серая полоса. Дикое, детское болезненное счастье может быть на самом деле, боль и радость в одном флаконе. И второсортной жизни я предпочитаю эту болезнь.

Неизлечимо больной блудный сын Элвин вернулся домой, и Отец равнодушно принял его. А ему просто было всё равно, кого принимать, перед очами судии Его все равнозначны.

Неужели это всё, и нечего больше Элвину сказать про тень Тени? Не вспомнить то, не вздохнуть про сё, не улыбнуться тому-то. Говорят, что память оставляет самое хорошее — но нет, моя плутоновская память злостно хранит хмарь и неправдивость всего, что было. Всё лучшее уже осталось в записи про юнца с собакой, а худшее — режущая глаза правда о лёгком летнем увлечении обыкновенной не отягощённой интеллектом девушки. История с самым обыденным концом.

Я верил во что-то большое и вечное, и оно произошло, и оно оказалось c двумя головами: чтобы убить чёрную голову, пришлось отрубить и белую; и оно закончилось, и пришлось научиться верить в маленькое и вечное, что и наполняет до отказу мою второсортную жизнь… Тут обязательно должна быть очень трогательная и одновременно концептуальная финальная строчка; только вот что-то не могу я её придумать.


Current music: Rammstein - Du Hast

Драйв проглатывает ослепительный маленький оранжевый кружочек. Подставка для кофе визжит от восторга. Сквозь оранжевый пластик плоской коробочки размыто виден типографский квадрат диска снизу.

Я — тихая музыка справа и слева.

Я — накрывшийся винчестер камрада Элвина.

Вверху — самая чистая голубизна, переходящая выше в розовое и сиреневое, а ещё выше — ух, больно смотреть. Внизу — город сумасшедших очертаний, прообраз, прототип, не похожий на то, что потом получается. Представь: кто-то задумал построить здание, его ещё нет, но здесь сила мысли архитектора уже формирует странное кривобокое пятно. Он чертит план, выписывает планировку этажей, а здесь оно видоизменяется в такт его помыслам. И даже когда здание будет построено, здесь оно не будет таким, как там, но больше похожее на первоначальную идею, чем на продукт деяний каменщиков, сварщиков и штукатуров-маляров.

Между нами, ниже и выше мелькают тени, проносятся разноцветные пятна. Кто-то из них спит, кто-то из них уже не проснётся, а кто-то и не засыпал.

— А что это за дымка там, внизу, над городом, над лесами, над травами?

— Это те, кто не видит снов, сынок, — отвечает Архитектор.

Я — сизое облако над Стеклянной Башней.

Я — графит в циркуле Архитектора.

Яркое солнце смеётся в мокром асфальте, ослеплённый дождик обиженно доливает последние капли. Автобус с плоской мордой выплёвывает пассажиров через узкие двери. Белые и светлые тона окружены аурой, словно сквозь желатиновое стекло. Юноша выпрыгивает на остановке, и последние капельки падают с листвы ему за воротник, и он готовит речь, чтобы сказать, какой у вас тут проливной дождик в Академгородке, а в городе нету. Он перебегает тихоходную смежную дорогу, ветхими летними туфлями по лужам, и не замечает, потому что он идёт туда, где его сердце, и вот осталось уже несколько размашистых шагов до пятиэтажного дома.

Я — капелька дождя на его куртке.

Я — детская мечта в его взгяде.

Вся улица светится, прохожие радуются и танцуют, старушки кивают ему, подпрыгивая и улыбаясь, а влюблённые парочки под рябиной подмигивают. Он не замечает меня, гостя из будущего, туманным пятном на той стороне дороги. Он не знает будущего, счастливый, не хочет знать.

Я — трещинка в асфальте под его ногами.

Я — рыжий муравей на высокой сосне.

Да, я знаю, не искать себя ни в чём, и тогда будет новая свобода. Жить будущим, знаю. Но я там, где он двумя пальцами открывает кодовый замок и подъезд оживает, наполняясь красками. Кто знает, что творится в комнате, когда там никого нет? В отсутствии наблюдателя факт наличия объекта наблюдения недоказуем. Пятый этаж и бежево-серая железная дверь.

Я — пыль на старых ступеньках.

Я — кнопка громкого звонка у двери.

Пылинки летают в лучиках света в этой одинокой и покинутой комнате. Тоскливо мигает огоньком забытый монитор. На рыжем треугольном столе — недопитая прозрачная чашка с голубым рисунком. Ковёр покрыт крошками от слайсов. На разложенном диване — смятые синие простыни. Дождяная свежесть проникает с ветерком сквозь приоткрытую балконную дверь. Эта комната заморожена в пространстве и времени, здесь никто не жил, не живёт и не будет жить. И лишь тени цветных снов оживляются, когда он входит в подъезд. Спешат к двери, когда он доходит до пятого этажа. Превращаются в девочку с живыми глазами, когда он звонит. И она впускает его, а он заходит и вешает куртку, и говорит о том, что в Академе ливень, а в городе сухо.

Я — лучик в глубине её глаз.

Я — терпеливость его неразделённого чувства…

Иногда, когда всё старое уничтожено, стёрты все сто шестьдесят гигабайт песен, писем и картинок, я слушаю музыку, которая осталась. И я верю многому, чему не верить нельзя, но то, что видел кто-то другой — лишь то, что он хотел видеть. И чем дальше я отхожу от неё и такой чаши боли, сколько, кажется, не в силах выдержать ни одна мечта, чем больше разделяют нас новых лиц, нехоженных троп и пройденных циферблатов — тем ближе я к ней снова. Я не знаю, как может поместиться в её маленьком тельце и то, и это; да нет, я и не хочу ничего там помещать, и убегаю, слишком быстро, и запинаюсь, и падаю. Кто-то говорит, что она — это она, и ты здесь ни при чём, и она такая, какая есть — но я-то знал другую Машу, и видел ту, другую: Машу, которую никто не знал.

— Зачем я нужна тебе… такая?

— Я знаю, какая ты…

Видел ли я хоть раз хотя бы одного человека? Я смотрю, и представляю каждого таким, каким хочу видеть. Может быть, мы так и живём в представлениях, мы слепы, ужасно слепы, и нет никакого шанса научиться видеть правду. Ведь нельзя даже и представить, на что эта правда похожа. Все мы — Маши, которых никто толком не знает. Или всё не так? Или… безумной мыслью предположить, что то, какими мы хотим видеть друг друга — такие мы и есть по правде, а всё остальное — кто-то другой, случайные вибрации пылевых частичек, издержки производства самой грубой из возможных материй — физической.

Я — Морфеус, верящий в чудеса.

Я — неизбежное оправдание любому злу.

Хотелось бы набрать её номер, но мне, пожалуй, не хватит фантазии оживить её на этот раз. Я слишком боюсь, что мы однажды будем снова, и она материализуется, вместо того, чтобы быть вечной облачной мечтой. Будет слишком близко и не оставит места для… для настоящей самой себя. Я хочу умереть для материи, жить вне её, цепляясь кусочком плоти за её майю. Стоит лишь раз взглянуть медузе Горгоне в глаза — и будешь камнем.

Умереть отсюда. Умереть для здесь. Сколько мне осталось? Пятьдесят? Шестьдесят?

Уходя от себя, возвращаюсь к себе. Сто миллиардов шагов. Крепче сжимаю засвеченную, яркую детскую фотографию маленького меня и Маленькой Инь — свято веря, что смогу на этот раз удержать, но просыпаюсь — и руки пусты. И снова нет ни одного доказательства, и ни одного свидетельства, и снова приходит утро. Полдень и вечер — день первый, месяц шестой.

А неугомонный автор, вместе со своим скарбом, умирает на убитом куске высоких технологий. И лишь маленький его молочный кусочек на просторах Паутины продолжает жить. Да и он сам ещё жив, и может быть теперь даже ещё более настоящий, чем когда-либо… Пустая комната наполняется солнечным светом и медленно вальсирующими пылинками. На смятой постели — две подушки. Табло музыкального центра светит зелёным.

Чтобы одна часть воскресла, другая должна умереть: таков круговорот вещей. Прямо, по спирали, а затем наоборот, возвращаясь в исходную точку, просто чуть-чуть под другим углом.

Воздух. Без воздуха нельзя, пусть будет он упрям и игрив, неудержим в бесплотен. Что я без него, равзе как яхта без паруса. Разъединённые. Киль вертит лодку на месте, паруса улетают по ветру бесполезной тряпочкой. Над морем восходит солнце. Волна, накатив, смывает всю грязь и ошмётки, и берег снова чист. И только лучики светила отражаются в волнах, когда на берег выходят двое.

Я — солнечный зайчик в пене волн.

Я — пара следов на прохладном песке.

Самые дорогие вещи возвращаются на прежние места. Самые любимые персонажи снова здесь. Они бредут вдоль берега, играют и шепчутся, ветер треплет волосы и шерсть. И, как всегда, двое их: маленький мальчик и его верная собака.


Current music: Yann Tiersen - Childhood (2)

Я никогда не смогу описать тот единственный рассвет над Чёрным Городом, который мне удалось наблюдать. Я даже и не пытался никогда. Вот если бы смог — тогда бы вы мне точно поверили, но не придумали ещё таких букв на клавиатуре, которыми это описыватся. Языка на самом деле два: один из них тот, который состоит из слов и записывается в виде букв, почти так же, как и произносится; другой же язык — внутри него, плавает как mobilis in mobile — и он никак не звучит, будучи одинаков внутри любого языка — то, друзья мои, язык понятий. Лишь в нём кроется надежда на наше понимание.

Из всего путешествия в Польшу в двеннадцатилетнем возрасте я хорошо помню тот день, когда поезд из Новосибирска в Москву остановился, и на станции я купил у бабушки мороженое в стаканчике: «Выбирай то, которое смотрит на тебя». Ещё я помню, что вернулся ранним туманным утром, и, заснув днём, проснулся только к вечеру — вечеру следующего дня, проспав около полутора суток. У меня сейчас такое же ощущение — как будто просто слез с поезда чтобы взять то, что моё. И я хочу вернуться домой, домой — только чтобы понять, что я дома, и я просто хочу немного отдохнуть.

Мне давно перестали сниться кошмары — с тех пор, как однажды во сне я сразился со своим Врагом — и победил. Но Враг жив, его нельзя убить. И Чёрный Город где-то есть — там была наша последняя битва, и там находится всё то, что противно Жизни. Он ждёт, он находит, один за другим, всё новые способы отомстить за тот единственный рассвет. Имя Врагу — Страх, и будет о нём ещё довольно сказано в своё время.

А пока мне остались те, другие сны — которые как алмазы среди неровного бурчания обыденных клубящихся сновидений. Я не прошу поверить в то, что я там видел, и представить те места, где я был — потому что земное сознание не может их вместить, и сам я, вернувшись, забываю все краски… Я прошу поверить лишь в одно: это есть. Есть на самом деле.

Вы поймёте; я знаю, что простите то, что я не сел писать немедля — ведь вначале, сразу после возвращения, всё ещё невыносимо ярко и слишком свято, чтобы даже задуматься о запечатлении этого на бумаге. Но я там был снова, и ради этого стоило прожить целый год без этих самых, других снов. И это, новое путешествие, было на порядок ярче, чем любое из предыдущих. Теперь уже не стоит вопроса — верю я или нет. Я не верю — знаю.

Я вернулся в минувшее воскресенье. Утром — конечно же, утром.

Мы снова были вместе, когда маленькая ярко-красная летающая посудина без крыши несла нас невысоко над полями, перемежающимеся редкими зарослями деревьев. Был очень густой туман, и среди всей зелени внизу асфальтовая дорожка выделялась уверенной, плавно изогнутой змейкой. Моя Маленькая Инь сидела слева, и теперь она была такая… настоящая… и обычная… что я увидел её подробно, как никогда прежде: бордовая водолазка, русые волосы ниже плеч, простое и милое лицо, черты которого я прежде не различал толком. Примерно шестнадцать лет, или может просто она такая маленькая и худая. А какой ещё можеть быть Инь?…

Была ли у вас когда-либо невыносимая тоска по близкому, необяснимому другу, по некой ясной и светлой любви из далёкого детства? Только дети могут любить так непосредственно. Как ребёнок, без тени пошлости, которой он просто не знает, может говорить о том, почему ветер качает деревья и о том, почему мальчики писают стоя, с одинаковой интонацией; как он может обнимать одинаково нежно подружку, подушку, друга, папу, маму и кошку. Может быть, лишь несколько взрослых черт дополнят этот детский образ совершенного друга, такие как преданность, смелость, твёрдость. Если вы понимаете, о чём я, если вы в тайной глубине сердца мечтаете именно о таком возлюбленном человеке… или если никогда ни о какой подобной чуши не задумывались — то в любом из двух случаев я не найду, что ещё можно сказать о моей Маленькой Инь. Но я теперь знаю совершенно точно, что она где-то рядом, так, как будто встретил вчера на улице — или даже более того.

И есть в этом мире совершенных геометрических форм Белый Город, из которого мы направлялись к нашей цели — Стеклянной Башне, и вот она наконец показалась из тумана во всём своём величии… Как давно мы её не видели! Я не знаю, была ли здесь Инь без меня, но я помню Башню только смутным детским воспоминанием — тогда Инь ещё не родилась, но всё равно была рядом неуловимым и прекрасным Женским Образом, который тогда я увидел в своей маме — нахожу его в ней и сейчас. Да, это та самая мистическая любовь, что с самого детства, вспыхивая в глазах тех девочек, с которыми играл песочнице; тех девочек, с корорыи дрался в школе на пластмассовых линейках; тех девочек, в которых влюблялся, подростая — вспыхивая в их глазах, поддерживала огонь и во мне. Они все — мои половинки, и всё же… Она — одна.

Башня была вытянутым цилиндром, высоко простёршимся над травой и деревьями; на него было словно нанизано семь плоских прозрачных колец. Мы вышли на одно из них, что ближе к вершине, но не на верхнем. Рассеяный свет падал на пейзаж внизу, который было видно сквозь прозрачный пол. Башня, хотя и была из стекла, всё же не была прозрачной — но зеркальной, а местами — белой. Были полузеркальные двери, и мы прошли внутрь. Ба! А вот наклонный оранжевый коридор, по спирали огибающий Башню, был мне знаком, здесь я был часто, просто не осознавая, где нахожусь. Теперь я знал, к кому мы идём… И образ этот, другой, заслуживает не меньше внимания, чем образ Маленькой Инь.

Знаком ли вам образ Учителя? Образ старшего товарища, бесконечно доброго и всемогучего, иногда и внешне сурового? У бесконечной мудрости которого есть ответы на все вопросы? К нему можно всегда обратиться, поговорить с ним, и он всегда каким-то образом поможет… пусть даже его ответ почти никогда не бывает таким, каким ты его ожидаешь, тем не менее — он всегда на твоей стороне. Кто-то зовёт его — Бог, я же зову его — Архитектор. Потому что точно знаю, что он участвует в построении прекрасного, геометрически совершенного Белого Города. (Кто же построил Чёрный Город?) И когда-нибудь обязательно возьмёт в помощники нас.

Странно, я не помню, чтобы мы были когда-либо у него вместе. Но помню ли я все путешествия? Быть может, многие из них просто совсем не остаются в земном сознании, и воспринимаются им как ничего не значащие беспорядочные сны, мгновенно выветривающиеся с пробуждением? Кто знает… Быть может, я каждую ночь там. Быть может, часть меня там и сейчас…

И вот он встречает нас, как год назад встречал меня у себя в саду, теперь он — на рабочем месте. Моя Маленькая Инь — всегда одинаковая, а он — всегда в новом облике. Так и сейчас — толстый и седой, я же видел его средних лет и подтянутым, а иногда и другим… Он даёт Задание — мы всегда что-то делаем во сне, и эта работа очень-очень важная, и пока я там — понимаю, в чём её суть; но, возвращаясь, всегда забываю и не помню даже приблизительно. Но как бы то ни было — эта работа важнее всего, что делается здесь, на этой земле.

И мы уходим, и мы летаем и бродим всюду, и пишем что-то и с кем-то говорим. И у нас ещё есть время друг для друга — и об этом времени я никогда не напишу, это остантся всегда только между нами. И мы не здороваемся и не прощаемся — я просто ухожу, чтобы скоро снова вернуться. Потому что светит солнце, светит уже здесь, сквозь незашторенное окно, и начнинается пркрасное воскресное утро.



если бы мне такие руки
руки как у великана
я б сложил их на своих коленях
сам сидел бы тихо
тише вздоха, тише камня

если бы мне такие крылья
чтоб несли меня по свету
ни минуты не колеблясь
я бы вырвал их и бросил ветру,
бросил ветру

если бы мне глаза такие
чтоб все видели, преград не зная
я б закрыл их плотно-плотно
сам сидел бы тихо
головой качая, головой качая

если бы залилась ты смехом
с ветром косами играя
я летел бы вслед за эхом
дивный голос догоняя, догоняя…


Current music: Пикник - Великан